"Надо вамъ обмыться", - сказалъ Джонъ, а Вадимъ, съ опаской подойдя, сталъ разглядывать ихъ разбитыя лица. "Ты можешь встать?" - съ участiемъ спросилъ Дарвинъ; Мартынъ кивнулъ и, опираясь на него, выпрямился, и они въ обнимку направились къ рeкe; Джонъ похлопалъ ихъ по холоднымъ голымъ спинамъ; Вадимъ пошелъ впередъ, отыскалъ укромный затончикъ; Дарвинъ помогъ Мартыну хорошенько обмыть лицо и торсъ, а потомъ Мартынъ {145} сдeлалъ для него тоже, - и оба тихо и участливо спрашивали другъ у друга, гдe болитъ, не жжетъ ли вода.

XXX.

Сумерки уже переходили въ ночь, щелкали соловьи, дымные луга и темный прибрежный кустарникъ дышалъ сыростью. Джонъ въ своей черной пирогe исчезъ въ туманe рeки. Вадимъ, опять стоя на ютe, призрачно бeлeясь во мракe, безмолвно, съ лунатической плавностью, погружалъ свой призрачный шестъ. Мартынъ и Дарвинъ лежали рядомъ на подушкахъ, размаянные, томные, опухшiе, и глядeли тремя глазами на небо, по которому изрeдка проходила темная вeтвь. И это небо, и вeтвь, и едва плещущая вода, и фигура Вадима, таинственно облагороженнаго любовью къ плаванiю, и цвeтные огни бумажныхъ фонарей на носахъ встрeчныхъ шлюпокъ, и мысль, что на-дняхъ конецъ Кембриджу, что въ послeднiй разъ, быть можетъ, они втроемъ скользятъ по узкой туманной рeкe, - все это для Мартына сливалось во что-то удивительное, очаровательное, а свинцовая боль въ головe и ломота въ плечахъ тоже казались ему возвышеннаго, романтическаго свойства: ибо такъ плылъ раненый Тристанъ самъ другъ съ арфой.

Еще одна послeдняя излучина, и вотъ - берегъ. Берегъ, къ которому Мартынъ присталъ, былъ очень хорошъ, ярокъ, разнообразенъ. Онъ зналъ, однако, что, напримeръ, дядя Генрихъ твердо увeренъ, что эти три года плаванiя по кембриджскимъ водамъ пропали даромъ, {146} оттого что Мартынъ побаловался филологической прогулкой, не Богъ вeсть какой дальней, вмeсто того, чтобы изучить плодоносную профессiю. Мартынъ же по совeсти не понималъ, чeмъ знатокъ русской словесности хуже инженера путей сообщенiя или купца. Оказалось, что въ звeринцe у дяди Генриха, - а звeринецъ есть у каждаго, - имeлся, между прочимъ, и тотъ звeрекъ, который по-французски зовется "чернымъ", и этимъ чернымъ звeрькомъ былъ для дяди Генриха: двадцатый вeкъ. Мартына это удивило, ибо ему казалось, что лучшаго времени, чeмъ то, въ которое онъ живетъ, прямо себe не представишь. Такого блеска, такой отваги, такихъ замысловъ не было ни у одной эпохи. Все то, что искрилось въ прежнихъ вeкахъ, - страсть къ изслeдованiю невeдомыхъ земель, дерзкiе опыты, подвиги любознательныхъ людей, которые слeпли или разлетались на мелкiя части, героическiе заговоры, борьба одного противъ многихъ, - все это проявлялось теперь съ небывалой силой. То, что человeкъ, проигравшiй на биржe миллiонъ, хладнокровно кончалъ съ собой, столь же поражало воображенiе Мартына, какъ, скажемъ, вольная смерть полководца, павшаго грудью на мечъ. Автомобильная реклама, ярко алeющая въ дикомъ и живописномъ ущельe, на совершенно недоступномъ мeстe альпiйской скалы, восхищала его до слезъ. Услужливость, ласковость очень сложныхъ и очень простыхъ машинъ, какъ, напримeръ, тракторъ или линотипъ, приводили его къ мысли, что добро въ человeчествe такъ заразительно, что передается металлу. Когда надъ городомъ, изумительно высоко въ голубомъ небe, аэропланъ величиной съ комарика выпускалъ нeжныя, молочно-бeлыя {147} буквы во сто кратъ больше него самого, повторяя въ божественныхъ размeрахъ росчеркъ фирмы, Мартынъ проникался ощущенiемъ чуда. А дядя Генрихъ, подкармливая своего чернаго звeрька, съ ужасомъ и отвращенiемъ говорилъ о закатe Европы, о послeвоенной усталости, о нашемъ слишкомъ трезвомъ, слишкомъ практическомъ вeкe, о нашествiи мертвыхъ машинъ; въ его представленiи была какая-то дьявольская связь между фокстротомъ, небоскребами, дамскими модами и коктейлями. Кромe того, дядe Генриху казалось, что онъ живетъ въ эпоху страшной спeшки, и было особенно смeшно, когда онъ объ этой спeшкe бесeдовалъ въ лeтнiй день, на краю горной дороги, съ аббатомъ, - межъ тeмъ, какъ тихо плыли облака, и старая, розовая аббатова лошадь, со звономъ отряхиваясь отъ мухъ, моргая бeлыми рeсницами, опускала голову полнымъ невыразимой прелести движенiемъ и сочно похрустывала придорожной травой, вздрагивая кожей и переставляя изрeдка копыто, и, если разговоръ о безумной спeшкe нашихъ дней, о власти доллара, объ аргентинцахъ, соблазнившихъ всeхъ дeвушекъ въ Швейцарiи, слишкомъ затягивался, а наиболeе нeжные стебли уже оказывались въ данномъ мeстe съeденными, она слегка подвигалась впередъ, при чемъ со скрипомъ поворачивались высокiя колеса таратайки, и Мартынъ не могъ оторвать взглядъ отъ добрыхъ сeдыхъ лошадиныхъ губъ, отъ травинокъ, застрявшихъ въ удилахъ. "Вотъ, напримeръ, этотъ юноша, - говорилъ дядя Генрихъ, указывая палкой на Мартына, - вотъ онъ кончилъ университетъ, одинъ изъ самыхъ дорогихъ въ мiрe университетовъ, а спросите его, чему онъ научился, на что онъ способенъ. {148} Я совершенно не знаю, что онъ будетъ дальше дeлать. Въ мое время молодые люди становились врачами, офицерами, нотарiусами, а вотъ онъ, вeроятно, мечтаетъ быть летчикомъ или платнымъ танцоромъ". Мартыну было невдомекъ, чего именно онъ служилъ примeромъ, аббатъ повидимому понималъ парадоксы дяди Генриха и сочувственно улыбался. Иногда Мартына такъ раздражали подобные разговоры, что онъ былъ готовь сказать дядe - и, увы, отчиму - грубость, но во время останавливался, замeтивъ особое выраженiе, которое появлялось на лицe у Софьи Дмитрiевны всякiй разъ, какъ Генрихъ впадалъ въ краснорeчiе. Тутъ была и едва проступавшая ласковая насмeшка, и какая-то грусть, и безсловесная просьба простить чудаку, - и еще что-то неизъяснимое, очень мудрое. И Мартынъ молчалъ, втайнe отвeчая дядe Генриху примeрно такъ: "Неправда, что я въ Кембриджe занимался пустяками. Неправда, что я ничему не научился. Колумбъ, прежде, чeмъ взяться черезъ западное плечо за восточное ухо, отправился инкогнито для полученiя кое-какихъ справокъ въ Исландiю, зная, что тамошнiе моряки - народъ дошлый и дальноходный. Я тоже собираюсь изслeдовать далекую землю".

XXXI.

Софья Дмитрiевна не докучала сыну нудными разговорами, до которыхъ былъ падокъ Генрихъ; она не спрашивала его, чeмъ онъ собирается заниматься, считая, что это все какъ-то само собой устроится, и была только счастлива, {149} что онъ сейчасъ при ней, здоровъ, плечистъ, теменъ отъ загара, лупитъ въ теннисъ, говоритъ низкимъ голосомъ, ежедневно бреется и вгоняетъ въ макъ молодую, яркоглазую мадамъ Гишаръ, мeстную купчиху. Порою она думала о томъ, что Россiя вдругъ стряхнетъ дурной сонъ, полосатый шлагбаумъ поднимется, и всe вернутся, займутъ прежнiя свои мeста, - и Боже мой, какъ подросли деревья, какъ уменьшился домъ, какая грусть и счастье, какъ пахнетъ земля... По утрамъ она такъ же страстно ждала почтальона, какъ и во дни пребыванiя сына въ Кембриджe и, когда теперь приходило, - а приходило оно нечасто, письмо на имя Мартына, въ конторскомъ конвертe съ паукообразнымъ почеркомъ и берлинской маркой, она испытывала живeйшую радость, и, схвативъ письмо, спeшила къ нему въ комнату. Мартынъ еще лежалъ въ постели, очень взлохмаченный, посасывалъ папиросу, держа руку у подбородка. Онъ видeлъ въ зеркалe, какъ солнечной раной раскрывалась дверь, и видeлъ особое выраженiе на розовомъ, веснущатомъ лицe матери: по ея плотно-сжатымъ, но уже готовымъ расплыться въ улыбку губамъ, онъ зналъ, что есть письмо. "Сегодня ничего для тебя нeтъ", - небрежно говорила Софья Дмитрiевна, держа руку за спиной, но сынъ уже протягивалъ нетерпeливые пальцы, и она, просiявъ, прикладывала конвертъ къ груди, и оба смeялись, и затeмъ, не желая мeшать его удовольствiю, она отходила къ окну, облокачивалась, захвативъ ладонями щеки, и съ чувствомъ совершеннаго счастья глядeла на горы, на одну далекую, розовато-снeжную вершину, которая была видна только изъ этого окна. Мартынъ, залпомъ проглотивъ письмо, притворялся {150} значительно болeе довольнымъ, чeмъ на самомъ дeлe, такъ что Софья Дмитрiевна представляла себe эти письма отъ маленькой Зилановой полными нeжности и вeроятно почувствовала бы печальную обиду за сына, если бы ей довелось ихъ прочесть. Она помнила маленькую Зиланову со странной ясностью: черноволосая, блeдная дeвочка, всегда съ ангиной или послe ангины, съ шеей, забинтованной или пожелтeвшей отъ iода; она помнила, какъ однажды повела десятилeтняго Мартына къ Зилановымъ на елку, и маленькая Соня была въ бeломъ платьe съ кружевцами и съ широкимъ шелковымъ кушакомъ на бедрахъ. Мартынъ же этого не помнилъ вовсе, елокъ было много, онe мeшались, и только одно было очень живо, ибо повторялось всегда: мать говорила, что пора домой, и засовывала пальцы за воротникъ его матроски, провeряя, не очень ли онъ потенъ отъ бeготни, а онъ еще рвался куда-то съ огромной золотой хлопушкой въ рукe, но хватка матери была ревнива, и вотъ уже натягивались шерстяные рейтузики, почти до подмышекъ, надeвались ботики, полушубокъ, съ туго застегивавшимся на душкe крючкомъ, отвратительно щекотный башлыкъ, - и вотъ - морозная радуга фонарей проходитъ по стекламъ кареты. Мартына волновало, что тогда и теперь выраженiе материнскихъ глазъ было то же, - что и теперь она легко трогала его за шею, когда онъ возвращался съ тенниса, и приносила Сонино письмо съ тою же нeжностью, какъ нeкогда - выписанное изъ Англiи духовое ружье въ длинной картонной коробкe.