XVIII.
Раздался топотъ на лeстницe, и, съ размаху открывъ дверь, вошелъ Вадимъ. Одновременно его велосипедъ, который онъ оставилъ въ переулкe, приладивъ опущенную педаль къ краю панели, съ дребежжанiемъ упалъ, - этотъ звонъ всe услышали, ибо второй этажъ находился на пустяковой высотe. Руки у Вадима, маленькiя, съ обгрызанными ногтями, были красны отъ холода рулевыхъ роговъ. Лицо, покрытое необыкновенно нeжнымъ и ровнымъ румянцемъ, выражало оторопeлое смущенiе; онъ его скрывалъ, быстро дыша, словно запыхался, да потягивая носомъ, въ которомъ всегда было сыро. Былъ онъ одeтъ въ мятые, блeдно-сeрые фланелевые штаны, въ прекрасно сшитый коричневый пиджакъ и носилъ всегда, во всякую погоду и во всякое время, старыя бальныя туфли. Продолжая посапывать и растерянно улыбаться, онъ со всeми поздоровался и подсeлъ къ Дарвину, котораго очень любилъ и почему-то прозвалъ "мамкой". У Вадима была одна постоянная прибаутка, которую онъ Дарвину съ трудомъ перевелъ: "Прiятно зрeть, когда большой медвeдь ведетъ подручку маленькую сучку", - и на послeднихъ словахъ голосъ у него становился совсeмъ тонкимъ. Вообще же онъ говорилъ скоро, отрывисто, издавая при этомъ всякiе добавочные звуки, шипeлъ, трубилъ, пищалъ, какъ дитя, которому не хватаетъ ни мыслей, ни словъ, а молчать невмоготу. Когда же онъ бывалъ смущенъ, то становился {83} еще отрывистeе и нелeпeе, производя смeшанное впечатлeнiе застeнчиваго тихони и чудачливаго ребенка. Былъ онъ, впрочемъ, милый, привязчивый, привлекательный человeкъ, падкiй на смeшное и способный живо чувствовать (однажды, гораздо позже, катаясь весеннимъ вечеромъ съ Мартыномъ по рeкe, онъ, при случайномъ, смутномъ, почему-то миртовомъ дуновенiи - Богъ вeсть откуда, - сказалъ: "пахнетъ Крымомъ", что было совершенно вeрно). Англичане къ нему такъ и льнули, а его колледжскiй наставникъ, толстый, астматическiй старикъ, спецiалистъ по моллюскамъ, съ гортанной нeжностью произносилъ его имя и снисходительно относился къ его шелопайству. Какъ-то, въ темную ночь, Мартынъ и Дарвинъ помогли Вадиму снять съ чела табачной лавки вывeску, которая съ тeхъ поръ красовалась у него въ комнатe. Онъ добылъ и полицейскiй шлемъ, простымъ и остроумнымъ способомъ: за полкроны, блеснувшiя при лунe, попросилъ добродушнаго полицейскаго пособить ему перебраться черезъ стeну и, оказавшись наверху, нагнулся и сдернулъ съ него шлемъ. Онъ же былъ зачинщикомъ въ случаe съ огненной колесницей, когда, празднуя годовщину порохового заговора, весь городъ плевался потeшными огнями, и на площади бушевалъ костеръ, а Вадимъ со товарищи запряглись въ старое ландо, которое купили за два фунта, наполнили соломой и подожгли, - съ этимъ ландо они мчались по улицамъ въ мятели огня и чуть не спалили ратушу. Кромe всего онъ былъ отличнымъ сквернословомъ, - однимъ изъ тeхъ, которые привяжутся къ рифмочкe и повторяютъ ее безъ конца, любятъ уютные матюжки, ласкательную физiологiю и обрывки какихъ-то {84} анонимныхъ стиховъ, приписываемыхъ Лермонтову. Образованiемъ онъ не блисталъ, по-англiйски говорилъ очень смeшно и симпатично, но едва понятно, и была у него одна страсть, - страсть ко флоту, къ миноносцамъ, къ батальной стройности линейныхъ кораблей, и онъ могъ часами играть въ солдатики, паля горохомъ изъ серебряной пушки. Его прибаутки, бальныя туфли, застeнчивость и хулиганство, нeжный профиль, обведенный на свeтъ золотистымъ пушкомъ, - все это, въ сочетанiи съ великолeпiемъ титула, дeйствовало на Арчибальда Муна неотразимо, разымчиво, въ родe шампанскаго съ соленымъ миндалемъ, которымъ онъ нeкогда упивался, одинокiй блeдный англичанинъ въ запотeвшемъ пенснэ, слушающiй московскихъ цыганъ. Но сейчасъ, сидя у камина съ чашкой въ рукe, Мунъ грызъ масломъ пропитанный гренокъ, и Ольга Павловна разсказывала ему о газетe, которую собирается выпускать въ Парижe ея мужъ. Мартынъ же съ тревогой думалъ, что напрасно позвалъ Вадима, который молчалъ, стeсняясь Сони, и все щелкалъ исподтишка въ Дарвина изюминками, заимствованными у кекса. Соня прiумолкла тоже и задумчиво смотрeла на пiанолу. Дарвинъ съ развальцемъ подошелъ къ камину, выбилъ золу изъ трубки и, ставъ спиной къ огню, принялся грeться. "Мамка", - тихо сказалъ Вадимъ и засмeялся. Ольга Павловна съ жаромъ говорила о дeлахъ, который Муна нимало не трогали. За окномъ потемнeло, гдe-то далеко кричали мальчишки-газетчики: "Пайпа, пайпа!" {85}
XIX.
Затeмъ провожали Зилановыхъ на вокзалъ. Арчибальдъ Мунъ попрощался на первомъ же углу и, нeжно улыбнувшись Вадиму (который за его спиной обычно звалъ его заборнымъ словцомъ съ дополненiемъ "на колесикахъ"), удалился, держась очень прямо. Нeкоторое время Вадимъ тихо eхалъ вдоль самой панели, положивъ руку на плечо къ Дарвину, шедшему рядомъ, а потомъ суетливо простился и быстро отъeхалъ, производя губами звуки испорченнаго гудка. Пришли на вокзалъ, Дарвинъ взялъ себe и Мартыну перонные билеты. Соня была усталая, раздраженная, и все время щурилась. "Ну, вотъ, - сказала Ольга Павловна. - Спасибо за гостепрiимство, за угощенiе. Кланяйтесь матушкe, когда будете писать".
Но Мартынъ поклона не передалъ, - такiя вещи передаются рeдко. Вообще письма онъ писалъ съ трудомъ: какъ разсказать, напримeръ, о сегодняшнемъ, довольно путанномъ, чeмъ-то неудачномъ и непрiятномъ днe? Онъ намаралъ строкъ десять, воспроизвелъ анекдотъ о студентe, шкапe и кузинe, увeрилъ мать, что совершенно здоровъ, хорошо питается и носитъ на тeлe фуфайку (что было неправдой). Ему вдругъ представилось, какъ почтальонъ идетъ по снeгу, снeгъ похрустываетъ, остаются синiе слeды, - и онъ объ этомъ написалъ такъ: "Письмо принесетъ почтальонъ. У насъ идетъ дождь". Подумавши, онъ почтальона вычеркнулъ и оставилъ только дождь. Адресъ {86} онъ выписалъ крупно и тщательно, въ десятый разъ вспомнивъ при этомъ то, что ему сказалъ знакомый студентъ: "Судя по фамильe, я полагалъ, что вы американецъ". Онъ пожалeлъ, что всякiй разъ забывалъ это втиснуть въ письмо, неизмeнно уже запечатанное, - вскрывать же было лeнь. Въ углу конверта онъ нечаянно поставилъ кляксу и долго смотрeлъ на нее сквозь рeсницы, и наконецъ сдeлалъ изъ нея черную кошку, видимую со спины. Софья Дмитрiевна этотъ конвертъ сохранила вмeстe съ письмами. Она складывала ихъ въ пачку, когда кончался биместръ, и обвязывала накрестъ ленточкой. Спустя нeсколько лeтъ ей довелось ихъ перечесть. Первый биместръ былъ сравнительно богатъ письмами. Вотъ Мартынъ прieхалъ въ Кембриджъ, вотъ - первое упоминанiе о Дарвинe, Вадимe, Арчибальдe Мунe, вотъ - письмо отъ девятаго ноября, дня его именинъ: "Въ этотъ день, писалъ Мартынъ, - гусь ступаетъ на ледъ, а лиса мeняетъ нору". А вотъ и письмо съ вычеркнутой, но четкой строкой: "Письмо принесетъ почтальонъ", и Софья Дмитрiевна пронзительно вспомнила, какъ, бывало, она съ Генрихомъ идетъ по искрящейся дорогe, между елокъ, отягощенныхъ пирогами снeга, и вдругъ - густой звонъ бубенцовъ, почтовыя сани, письмо, - и поспeшно снимаешь перчатки, чтобы вскрыть конвертъ. Она вспомнила, какъ въ ту пору, и затeмъ впродолженiе почти года, безумно боялась, что Мартынъ, ничего ей не сказавъ, отправится воевать. Ее немного утeшало, что тамъ, въ Кембриджe, есть какой-то человeкъ-ангелъ, который влiяетъ на Мартына умиротворительно - прекрасный, здравомыслящей Арчибальдъ Мунъ. Но Мартынъ все-таки могъ удрать. {87} Полный покой она знала только тогда, когда сынъ бывалъ при ней, въ Швейцарiи, на каникулахъ. Письма, которыя она, спустя годы, такъ мучительно перечитывала, были, несмотря на ихъ вещественность, болeе призрачнаго свойства, нежели перерывы между ними. Эти перерывы память заполняла живымъ присутствiемъ Мартына, - тутъ Рождество, тамъ Пасха, а тамъ уже - лeто, - и впродолженiе трехъ лeтъ, до окончанiя Мартыномъ университета, ея жизнь шла какъ бы окнами, - да, помнится, помнится, окнами. Вотъ - этотъ первый зимнiй праздникъ, лыжи, по ея совeту, купленныя Генрихомъ, Мартынъ, надeвающiй лыжи... "Надо быть храброй, - тихо сказала самой себe Софья Дмитрiевна, - надо быть храброй. Вeдь бываютъ чудеса. Надо только вeрить и ждать. Если Генрихъ опять появится съ этой черной повязкой на рукавe, я отъ него просто уйду". И дрожащими руками, улыбаясь и обливаясь слезами, она продолжала разворачивать письма.
