Арег воткнул хворостину в землю и по тени определил время: было около шести. До возвращения домой ещё два часа. Лучше почитаю, решил он.

Взял книгу, лёг в тени бугорка, упираясь головой в бок Чернуша. Каждый вдох и выдох телёнка мягко покачивал голову, и читать ему вдруг расхотелось. Метким взмахом руки отбил летевшего прямо на него здоровенного зелёного жука, из тех, что обычно садятся на цветущие верблюжьи колючки, и задремал. Всем своим существом почувствовал, что он тоже всего лишь камень, жук, аромат, трава, телёнок, ягнёнок, цветок, куст, речка – никакой разницы. И его снова переполнило глубокое сострадание ко всему: он жалел солнце, потому что оно солнце, жалел небо, потому что оно небо, жалел камни, горы, деревья, ягнят, потому что они – то, что они есть; он испытывал постоянное чувство вины за то, что они таковы, и чтобы утешить, изо всех сил пытался представить себя солнцем, травой, облаком, червячком, листочком, деревом и собакой: словно только он стал самим собой по собственной воле, а всех прочих вынудили стать тем, что они есть. Мир несчастен, за это он его и любит. Почему это так, ему неведомо. Доподлинно всё это знает лишь некий другой Арег, который незримо следит за ним: он не старше и не младше, у него нет возраста, и он всегда тут, рядом, и нет ничего такого, о чём бы он не знал. И эта его «тайна», хоть о ней и молчат, известна всему миру: это видно по взглядам людей, по их голосам, словам, и когда они зовут его по имени – «Арег!», и гладят его по голове, и улыбаются ему одному, – он безошибочно чувствует, что они имеют в виду не его, а именно того невидимку-Арега…

– Наш маленький старичок, – частенько говорила об Ареге мама, с улыбкой глядя, как он, малыш четырёх-пяти лет, по-взрослому заложив руки за спину, задумчиво вышагивает по двору.

Арег улыбнулся: теперь он уже большой, почти как «облако». Невольно повёл плечами, чтобы усесться поудобнее, словно желал убедиться, что он в самом деле большой, и устремил взгляд в небо. На нём не было ни облачка: то же самое неподвижно-сияющее небо – от горизонта до горизонта, только контуры гор уже чуть-чуть потускнели и орлы, что кружат над Ущельем Фиалок, спустились ниже. Они то пропадали из поля зрения, то появлялись вновь, и казалось, что само время застыло в ожидании чего-то важного. В той части горизонта, где в небо, подобно гигантскому клинку, вонзилась острая вершина Красной горы, неожиданно появилось бледное белое облачко, пытавшееся, как застенчивая девушка, скрыть в густых волосах своё румяное лицо. Сердце Арега тревожно встрепенулось. Астхик для него, вот как это облачко, далека и недоступна: она в небе, а он на земле, и эта мысль привела его в отчаяние. Он закрыл глаза, чтобы спрятать стыд, поскольку больше всего стыдился Чернуша, ягнят, даже травы и камней: казалось, всем им известны его мысли; он не стыдился только козлёнка, потому что козлёнок хотя и не понимал многого, но странным образом был на него очень похож, был его задушевным другом.

Арег не знал, что такое любовь. Когда случайно услышал фразу «я люблю тебя», она ему так понравилась, что он стал подыскивать случай, чтобы сказать кому-нибудь эти слова. И, впервые встретив в школе Астхик, почувствовал, что может сказать их только ей. Но когда однажды в школьном дворе радостно-решительно остановился перед нею, чтобы выпалить «я люблю тебя», язык точно присох к нёбу, и он не смог вымолвить ни слова. Он так и остался стоять перед Астхик, огорошенный и багрово-красный от смущения: тем, кого любишь, невозможно сказать «я тебя люблю». Почему? – он до сих пор не может понять.

Тени камней и кустов заметно выросли, но пока не достигли той длины, когда нужно возвращаться домой. Его собственная тень – вот она: одиннадцать шагов. Нет, ещё слишком рано.

– Если проголодались, можете попастись, – предложил Арег Чернушу, – только далеко не отходите, а я пойду в ледник, немного снега поем.

Ледником он называл узкую и глубокую расщелину, в которую никогда не проникали лучи солнца и где всегда, даже в самые знойные летние дни, можно было найти снег. Арег заскользил вниз по крутому, лишённому растительности склону, и, когда достиг дна, ему показалось, что он покинул мир и оказался под землёй. Это была скрытая от глаз тесная дыра, ведущая в глубь мёрзлой почвы. В холодном полумраке смутно виднелась бесформенная масса покрытого ледяной коркой снега, напоминающая надгробный камень. Арег соскрёб пальцами смешанный с землёй верхний слой и вытащил из глубины снег незапятнанной белизны, он был влажен и в сжатой ладони легко превращался в комок. Арег слепил несколько таких снежков и набил ими карманы. Уже собирался уходить, когда ему вдруг почудилось, что из-под «надгробного камня» доносятся какие-то глухие, идущие издалека звуки. Казалось, это голоса умерших, и Арега обуял ужас. Вспомнились слова покойной бабушки о том, что мертвецы под землёй так же живы, как и здравствующие на земле. Он торопливо выбрался наверх. И когда снова оказался под лучами приветливого солнца, радости его не было предела: он живёт на земле, а не под землёй! На миг он представил, как, должно быть, ужасно подземное существование: холод, вечный мрак, люди двигаются впотьмах и не видят, а только окликают друг друга. У Арега даже сердце защемило от жалости к этим несчастным. Он поднёс к губам снежок, но съесть не смог. Вернулся, положил снежки на ледяную корку и выскочил наружу.

Уже наверху, на холме, ноздри ему защекотал густой аромат. По правую сторону открывался дугообразный косогор, окаймлённый приземистыми утёсами, у подножий которых желтели последние весенние обереги – так в здешних краях называют эти красивые пахучие цветы. Не ожидавший их увидеть Арег тут же побежал к утёсам. Оберег – его самый любимый цветок, потому что только он наделён такой обворожительной, такой чарующей скромностью; он необычайно красив, а его аромат может свести с ума, но при этом в нём нет и тени жеманства: сияет солнце или свистит ветер, он знай себе стоит, тихо склонив головку, и грустно лишь то, что ему отпущено всего три дня жизни на расцвет и увядание. «Они только что расцвели, ведь это поздние цветы, – подумал Арег, воодушевляясь и лаская обереги взглядом. – Будто меня дожидались». Он стал увлечённо рвать цветы, то и дело вдыхая их острый запах, и когда решил, что собранного достаточно, прошептал вполголоса:

– Остальное – в будущем году.

Внезапно из-под отколовшегося когда-то от скалы каменного пласта словно сверкнуло синее пламя. Он опустился на колени, сдвинул камень в сторону и – о, чудо! – обнаружил фиалку: несмотря на сломанный стебель, она была ещё жива, хотя чуточку поблёкла. Он осторожно поднял цветок и поместил его в середину букетика, лелея надежду, что обереги оживят его и вернут лепесткам прежнюю свежесть…

Ягнята уснули, не выдержав скуки ожидания, и только один барашек продолжал жевать с неизменным усердием. Чернуш поднялся на ноги, но не пасся, а задумчиво стоял на месте. Уставший козлёнок крепко спал, уткнув мордочку в колени. Арег сел на вершине бугра, высыпал цветы себе на колени и стал их складывать по одному в ладонь. Потом перевязал букетик стебельком пырея и пришёл в восторг: в центре красовалась окончательно проснувшаяся фиалка, а вокруг неё теснились обереги.

– Астхик отнесу, – прошептал он.

И тут же представил, как рано утром кладёт цветы в свой ранец, а потом в школе, улучив подходящий момент, тайком протягивает их Астхик и говорит: «Я люблю тебя». Астхик с улыбкой принимает букетик, вдыхает его аромат и еле слышно шепчет: «Я тоже тебя люблю». Картина получилась необыкновенно красивой, и Арег начал мысленно прокручивать её снова и снова, точь-в-точь как заучивают урок. Всё это время он блаженно улыбался, погружённый в мечты, и так увлёкся, что не заметил, как переполошившиеся вдруг ягнята вскочили и стремглав устремились вниз, в глубь Ущелья Фиалок. Арег очнулся лишь тогда, когда снизу до него отчётливо донеслись чьи-то шаги и тяжёлое, шумное дыхание. Он положил цветы на траву и прикрыл их лоскутом, в который заворачивал хлеб, – точно боялся, что кто-то может проникнуть в его тайну.