К этому часу добрый повод у Вареников обернулся для всех переселенцев во всеобщий праздник. Щедро накрытый стол ломился от еды и выпивки. Наскоро утолив голод, резвая молодёжь за праздничным столом долго не засиживалась. Весело суетилась на просторной поляне. Одни стаскивали всё, что горит, для костра. Другие, собравшись тесно в круг, соревновались в танцах. Степенные ветераны, напротив, из-за стола выходить не спешили. Веселили доброй горилкой сердца, основательно ублажали жирным кусочком ненасытное чрево. Охотно судачили на древние темы, настырно спорили, а то и вовсе громко ругались.
Подвыпивший Иван Жмых, видя, как возле Ганны увивается Федька, сын хуторского старосты, быстро потерял всякий интерес и к еде, и к выпивке. Чтобы хоть как-то подавить в себе коварные мысли, Иван, не раздумывая, вышел на круг к молодым и что есть мочи принялся на зависть всем отплясывать гопак. Так увлёкся неистовым задором танца, что дед Федос не выдержал, ворвался в круг, чтобы противостоять Ивану. Вначале даже на какой-то миг превзошёл Жмыха, но после сложного движения сник от острой боли в пояснице. Его жена, тётка Приска, мигом пришла ему на помощь. Бережно подняла с земли любимого мужа и под обидное улюлюканье бесстыжего молодняка увела горе-танцора на место за столом. Федос даже не расстроился, выпил горилки и простодушно улыбался в свои густые усы. Приска, жалея мужа, грозила кулаком в сторону распоясавшейся молодёжи. Иван, поймав кураж, зашёлся в танце еще быстрее, а Ганна, видя на лице его бесовскую усмешку, невольно подумала о человеке, найденном на обочине дороги. Сердце её дрогнуло и, гонимая нежными чувствами влюбившейся с первого взгляда женщины, поспешила к своему шатру.
Семён Дрозд, отведав чарку горилки, сильно раздобрел сердцем и во хмелю лез ко всем целоваться. Когда он столкнулся со Жмыхом, оба обрадовались друг другу и тут же крепко облобызались, целуясь как добрые верные товарищи. Теперь, обнявшись, шлялись вокруг ещё не зажженного костра. Иван жадно искал глазами куда-то исчезнувшую Ганну, но взглядом как назло натыкался на ненавистного Федьку. Когда они с Семёном проходили мимо Фёдора, Иван ткнул его крепко кулаком под бок, расчётливо подтолкнув Семёна вперёд. Ни о чём не подозревающий Дрозд полез к разъяренному Федьке целоваться, но получив ответный удар в лицо, шлёпнулся на задницу. Горячие дружки Фёдора дружно набросились на пытающегося встать на ноги Семёна, но очень ловкий в кулачном бою Жмых легко разделался с ними.
Чужак лежал на лавке под открытым небом, уткнувшись широко открытыми глазами в ночные звёзды, укрытый овечьим одеялом. Сердце Ганны трепетно забилось в груди. Не испытывая робости, она подошла к очнувшемуся мужчине. Приподняла рукой его голову и напоила полюбившегося с первого взгляда мужчину из заранее приготовленной крынки терпким отваром целебных трав.
– Вы спите и ни о чём не думайте, – нежным голосом произнесла Ганна. – Мы, казаки, никого в беде не бросаем. Вы, милый человек, в бреду имя своё постоянно произносили, поэтому наш полковник Гаврила Степанович Поддубный, дай ему Бог здоровья, записал вас в казённую книгу как Дмитрия Найденого. Теперь вы наш казак, – после последних слов, не скрывая своих истинных чувств, зардевшаяся щеками Ганна открыто улыбнулась. Правда, став сразу серьёзной осторожно добавила: – Захотите, у нас в товарищах будете жить, не захотите, пойдёте своей дорогой.
Последние слова Ганна произнесла с явным сожалением. Дмитрий в ответ лишь тяжело вздохнул и закрыл глаза. Ганна невольно прислушалась к его ровному дыханию и успокоилась. Заботливо поправила на больном покрывало. Крики заставили её оглянуться в сторону озера, и она, гонимая уже женским любопытством, кинулась туда, где что-то бедовое, по её мнению, произошло.
Как взбесившегося быка, мужики сдерживали Ивана, но тот, видя бегущую в его сторону Ганну, вырываясь из цепких рук мужиков, набивая себе цену, громко твердил:
– Моих товарищей обижать не позволю!
Дрозда подняли с земли. Пытали вопросами, но он, зажав ладонью глаз, ответить что-то внятное не мог.
Крайне раздражённый дерзким поведением сына и его дружков, хуторской староста, резко высказываясь, отправил зачинщиков драки на хутор и теперь извинялся перед Гаврилой Степановичем, как мог.
Наконец на поляне разожгли костёр. Яркие языки жаркого пламени лизали ночное небо. Тысячи мелких искр неслись ввысь к ярким низким звёздам. Страсти быстро улеглись, и праздник пошёл опять своим чередом.
За несколько верст до поселения Старо-Редутска все переселенцы воспрянули духом. Почувствовав конец тяжёлому переходу, вьючные животные прибавили ходу. Вооружённый отряд Никиты Скибы, чинно держа строй, двигался во главе колонны. Только один возок Оксаны и Панаса из-за разболтавшегося колеса начал безнадежно отставать.
Клим Борщ открыл клетку на своей повозке и громким свистом поднял в небо голубиную стаю. Через мгновение со стороны старой крепости, южнее поселения, взмыл ввысь одинокий голубок. Стремительно догнал стаю и возглавил её. Переселенцы упрямо двигались вперёд, а когда вся колонна подвод открылась виду, на звоннице Старо-Редутской церкви дружно ударили разноголосые колокола. Голубки в небе вздрогнули и, так и не завершив огромного круга над некрасовским хуторским поселением, резко ушли в сторону крепости, где и приземлились на жерди, установленные на восточной башне. Казаки в обозе, обнажив головы, размашисто крестились. Переселенческие собаки держались ближе к своим хозяевам, нервно тянули увлажнёнными носами чужой воздух, злобно скалились. Справа от дороги, по которой упрямо двигался вперёд обоз с переселенцами, крутя водовороты, несла своё неукротимое течение река Кубань. Жёлтая листва засыпающих плакучих ив щедро сыпалась во вспученные пеной воды. С высоты естественной дамбы хорошо просматривалась всё хуторское поселений некрасовцев. В диковинные краски кубанской осени сказочно вписывались крытые чаканом казачьи хаты. Поля в округе были убраны, и в стерне рылась бесчисленная свора прожорливого воронья. Сизый дым из многочисленных крестьянских кухонь струился в небо. Колонна, не снижая набранного темпа, прошла на своём пути разъезд, одна дорога которого спускалась в обжитую низину и делила казачье поселение на две равные части. Идеальным кругом оборачивалась вокруг церкви, стоящей на каменном фундаменте, и точно таким же изгибом, как русло Кубани, убегала за дубовую рощу. Вторая дорога шла поверху насыпи и уходила крутым подъёмом в огромный зев главного входа старой крепости. Драчливый кобель семьи «гетманов» смело бросился на местного пса, но тот оказался не из робкого десятка, и если бы не местные сорванцы, пришедшие поглазеть на пришлый издалека люд, то смертельная схватка между злобными кобелями плачевно закончилась бы для обеих собак. Скрипя колёсами, не обращая ни на что внимания, обоз уверенно пошёл на штурм последнего на своём пути подъёма. У подножья земляного вала крепости, заросшего низкой акацией, тожественно застыли все те, кто обязан был обеспечить вновь прибывшим первую зимовку. Колонна, сходу преодолев подъём, наконец, остановилась. Старший строитель Пантелеймон Галушко и его жена с караваем, испечённым из здешней пшеницы, первыми двинулись навстречу только что прибывшим родственникам, за ними, радостно улыбаясь своим родным и близким, последовали все остальные. Отряд верховых казаков-некрасовцев терпеливо дождался конца торжественной встречи. Когда первые повозки начали заезжать по вновь наведённому мосту на территорию крепости, старший из местных казаков спешился и запросто подошёл к полковнику Поддубному, и они, горячо пожимая друг другу руки, познакомились.
– Мы вас, если честно, просто заждались, – обрадованно говорил поджарый некрасовец.
Ему тут же поднесли чарку горилки. Он, не раздумывая, одним глотком осушил её. Закусывать не стал. Раздобрев от выпитой чарки, открыто глядя в глаза Поддубному, гостеприимно предложил:
– Давай-ка ко мне на постой, Гаврила Степанович.
