– У вашего кума Вареника, пан Головченко, сегодня случилась великая радость.
Пока Остап судорожно соображал, что могло важное произойти у кума, Жмых уже более времени напрасно не терял. Преданно заглядывая в глаза старшего Дорошенко, чеканя каждое слово, смело доложил: – Андрон Петрович, ваша матушка только что приняла у сношки пана Вареника казачка!
– Повезло же куму! – в сердцах произнёс совершенно не обрадовавшийся Головченко, немного помолчал и растерянно добавил: – Мне же шестерых девок Бог послал…
Младший Дорошенко – Василь, глядя в сторону, негромко, но внятно, так, чтобы расслышал раздосадованный Остап, уверенно произнёс:
– Одна краше другой…
Поддубный, сразу став серьёзным, тут же распорядился:
– Дуй, Иван, к Вареникам. Пускай готовятся гостей принимать.
Чувствуя себя на высоте, Жмых принялся объяснять Семёну Дрозду, зачем он сюда вообще явился.
– С пустыми руками, пан Дрозд, к Вареникам не сунешься. Сома тащить одному весь перепачкаешься. А вот судачка – милое дело! – Иван даже громко сглотнул слюну, представив запечённые в сметане куски рыбы.
– Вы тут управляйтесь побыстрее, а я к Никанору Сидоровичу поспешу. У меня в запасе для его внучка имеется хорошее имя.
Семён без злобы смотрел на суетившегося возле рыбы Жмыха и соглашался с ним, одобрительно кивая головой. Казаки воспрянули духом. Зашевелились. Хитро перемаргиваясь, закадычные приятели тут же оговаривали время, чтобы вместе нагрянуть к Вареникам. Новость, принесённая Иваном Жмыхом, была хорошим поводом. Теперь надо было быстрее заканчивать с рыбалкой, чтобы не опоздать на праздник.
Никанор Сидорович Вареник принимал активное участие в последней военной кампании под знаменем Войска Запорожского. За личную отвагу и мужество был особо отмечен российским командованием и награждён самим Суворовым медалью, которой дорожил больше всего на свете. Упразднение Сечи воспринял болезненно, и свой запорожский чуб сбривал со слезами на глазах. Теперь, когда видел своё отображение в зеркале, в сердцах плевался.
Когда Иван Жмых с важным поручением от товарищей подбежал к шатру Вареников, Никанор Сидорович, одетый по-праздничному, цедил горилку из бочки в стеклянную четверть. Он так был увлечён этим тонким делом, что ничего вокруг себя не замечал. Пока настраивал желаемый процесс, не отказал себе в добром глоточке. Хорошая водка мягко провалилась в его утробу, и теперь живительным теплом растекалась по всем членам его тела, отчего на сердце с каждой последующей минутой становилось веселее. Очень довольный своим хорошо выдержанным детищем, Вареник пристально всматривался в кристально чистую струйку, свободно падающую в бутыль, и под приятное журчание чудотворной жидкости усиленно допытывался у самого себя, когда же он закупорил этот заветный бочонок.
– В тот год ещё слив было видимо-невидимо, свиней ими вдоволь кормили. Вместе с кумом тогда мешками таскали на свои дворы спелые ягоды…
Никанор Сидорович закрыл глаза. Задумался.
– Точно! – хлопнул себя по лбу ладонью правой руки и громко воскликнул осенённый правдой того времени Вареник. Открыл глаза, хитро улыбнулся и уверенно продолжил свою только что прерванную мысль дальше. – Тогда ещё жена Остапа Григорьевича брюхатой ходила. Кумовья страсть как ждали сыночка… А родилась Стешка, шестая по счёту дочка. Ей на нынешнее Преображение как раз десять лет стукнуло. Отсюда, значит, и бочоночку моему десять лет исполнилось тоже.
Переполненный радостными чувствами, Вареник удовлетворённо утёр усы и нежно погладил ладонью шершавые клёпки старой бочки. Вдруг спохватился, решительно перекрыл струйку и заткнул наполнившуюся четверть очищенной кукурузной кочерыжкой, чтобы сливовый дух горилки впустую в воздух не улетучивался.
Жмых кротко ожидал, переминаясь с ноги на ногу, жадно потягивая своим похожим на картошку носом идущий из-за шатра аромат дыма шкварки и жареного лука. Видя, что Никанор Сидорович, наконец, покончил со своим делом, Иван негромко кашлянул, таким доступным образом пытаясь ненавязчиво обратить на себя внимание. В тот же миг из-за шатра выскочила Ганна – младшая сестра пана Вареника. Жмых от неожиданности вздрогнул. Сердце его учащённо забилось. Он посмотрел на Ганну и сразу смутился. Она была для него уж очень хороша. Даже по-старушечьи повязанный на голове платок не мог скрыть милых черт её смуглого лица. Ганна увидела Ивана, робко застывшего на месте, и, понимая, что она значит для его мужского сердца, необузданно поблёскивая чёрными жгучими глазами, незло забранилась:
– Что это вам тут, пан Жмых, мёдом намазано?
Иван совсем растерялся, покорно потупил взгляд, потеряв дар речи навсегда.
Ганна напротив, остро чувствуя над ним своё женское превосходство, властно шагнула навстречу и, прилагая определённое усилие, отняла-таки из цепких ручищ Ивана вязку отборных судаков. Вызывающе глянула в глаза Жмыху и, звонко смеясь, плавно покачивая бёдрами, достойно удалилась с глаз долой.
«Голубка моя ненаглядная», – переполненный чувствами к Ганне, вдруг запричитал в сердце осмелевший Жмых. Но вместо ласковых слов в адрес удалившейся зазнобы, Иван лишь приятельски улыбнулся Никанору Сидоровичу. Мгновенно сорвав шапку с головы, Жмых хотел было молвить слово, но вновь появилась Ганна. Вдовьего покрова уже не было на её милой головке. Тугая, цвета смоли коса, украшенная ярко-красным бантом, с вызовом спускалась на высокую грудь. Она широко улыбалась, вгоняя в краску неуклюжего гостя. Ямочки на спелых щеках делали личико Ганны ещё желаннее. В одной руке она держала глиняную миску с прошлогодними солёными грибами, в другой – миску с дымящейся картошкой, щедро присыпанной сверху жареным салом с луком. Прекрасная и серьёзная Ганна низко поклонилась опешившему вконец Ивану и ангельским голоском начала зазывать застывшего с глупым выражением лица растерявшегося Жмыха в гости:
– Проходите, гости дорогие. Не стесняйтесь. Выпивайте и закусывайте на здоровье. Радость у нас великая. Казак в семье родился.
Сгорая от нежности, Иван посмотрел на искренне кланяющуюся Ганну, твёрдо решая для себя, что вдовий век для неё уже закончился.
Никанор Сидорович давно приметил великое смущение гостя и, разряжая обстановку, ласково распорядился:
– Иди, Ганночка. Помоги лучше Екатерине Ивановне. Спроси там, может, что Дуняшке нужно… А у нас с паном Жмыхом мужской разговор будет.
Беспрекословно подчиняясь старшему брату, кротко потупив в землю свои беснующиеся озорными огоньками глаза, Ганна покорно удалилась. Вареник, утерев своей широкой ладонью усы, щедро разлил по стаканам горилку. Иван взял свой налитый до краёв михалик и, глядя в голубые глаза Никанора Сидоровича, предложил:
– Богдан – хорошее имя.
Вареник в ответ помрачнел, отрицательно покачал головой и, чтобы не обижать гостя, тщательно подбирая слова, принялся объяснять Ивану, почему этим именем назвать внучка невозможно.
– Имя Богдан в нашем народе знатное. Только вот сношка моя Дуняшка настояла Егором сыночка назвать, в честь его папаши непутёвого. Может быть, с Божией помощью ещё одумается. Там, за Дунаем, православному люду несладко.
После этих, весьма тяжёлых для себя слов, Никанор Сидорович сник. Опустил переполненные слезами глаза.
– Грех-то какой, – со вздохом выдавил он из груди.
Иван, понимая, что попал в живое уважаемому человеку, и заглаживая свою промашку, решительно прибегнул к мудрости древних.
– Храни, Господи, новорожденного казака Егора! – уверенно заговорил Жмых, а далее они уже произносили вместе:
– От сглаза, зависти, соблазна и предательства! От шальной пули и острой сабли!
После этого заклинания поднялись на ноги. Трижды перекрестившись, выпили горилки.
Вареник бросил в рот грибочек, Иван же, довольный собой, закусывать не спешил. Достал люльку и принялся набивать её табачком из предложенного Никанором Сидоровичем кисета. Со всех сторон к шатру Вареников уже спешили гости.
День великого равноденствия медленно завершался. Пушистые стрелки нежно-белых перистых облаков на чистой лазури неба и великая сила живительного света тонко играли сейчас с человеческим воображением. Поэтому живописную картину на мгновение замершей во времени вечерней зорьки потерявшее от доброй чарки чувство времени человеческое сознание могло легко воспринять за ранний час рассвета. И только точно знающие свой срок комары кружили над прибрежным камышом огромный хоровод. Осмелевшие в сгущающихся сумерках лягушки орали свою дикую песню на все просторы плавней. С востока решительно надвигались на засыпающую до утра землю чёрный мрак и прохлада.
