– Настя, давай-ка сегодня я на всех ромашках буду гадать на «любит – не любит».

Девчонка с удивлением смотрит на букет, потом на меня:

– Чо-то многовато у тебя тех, о которых ты хочешь знать – любит или не любит…

Я не успеваю найти ответ, как Настя огорошивает серьёзной мыслью:

– И потом, если любит – так любит, не любит – так не любит. Ромашки тут не помогут… Поставь-ка их на рабочий стол для вдохновения!

Настя, увидев меня в сиреневом комбинезоне, говорит:

– Хорошо, что не красный.

– Почему? – спрашиваю я.

– А то на клоуна была бы похожа, – отвчеает она, потом добавляет: – А тебе не интересно, что я думаю о тебе?

– Ты – вертихвостка. Про таких, как ты, так в Морце говорят.

Вечером, наблюдая, как я намазываю ночной крем на лицо и тело, Настя спрашивает:

– Чо, от комаров что-ли?

Витьке, отличнику, поручили важную миссию: прочитать стишок на вечере выпускников. Что он и сделал с честью и достоинством. Но потом…

– А потом вышла неприятность! – заговорщицки делится он со мной. – Я наступил на провод, микрофон грохнулся, раздался ужасный треск и…

– И тут ты, наверно, сказал плохое слово на «ять», – догадываюсь я.

– Да!!! – не удивляясь моей прозорливости, соглашается Витька и продолжает: – Это не так страшно, страшно то, что я потом в адрес школы сказал: «Эх, не видать мне золотой медали…»

Самый вкусный чай был в огромной, с коричневым налётом папиной кружке. И это не поддавалось объяснению. Папа не разрешал чистить свою бадью, в которой чай кис с утра, как говорила мама, но это не портило вкус потрясающего напитка, который умел готовить только мой отец.

Он просыпался рано утром, наводил свой чай, пил одну кружку, наводил вторую, оставлял на столе, накрыв полотенчиком, – может, кто-то из детей перед школой выпьет. И мы с братом боролись за эту роскошь.

Недавно папина кружка прохудилась. Ещё бы! Ей было чуть больше тридцати лет. И я купила новую литровую кружку, чтобы детство не кончалось.

– Лена! Зря мы сюда приехали: всё тебе надо посмотреть, сфотографировать и всех расспросить… Мы так до речки не доедем!!! – возмущается Настя.

– Представь себе, что ты экскурсовод и сейчас должна рассказать мне о Большом Морце, показать достопримечательности… – соглашается крестница.

– Хорошо, договорились! Ну, школу мы уже увидели, вон церковь, а сейчас я покажу магазин, где мы сможем купить конфеты и сок и поехать на речку.

Обычный диалог в сельмаге:

– Мороженое есть?

– Есть! Какое дать?

– Дайте подешевле…

– Пиво есть?

– Есть! Какое дать?

– Дай-ка подешевше…

Я люблю есть в одиночестве, подперев тяжёлую голову рукой. Благодатное время для размышлений. Этому меня научил отец. Он многому меня научил, кроме одного…

С малых лет не ем хлеб. Папа, детство которого пришлось на послевоенный период, никогда не мог этого понять, рассказывал, как баба Настя пекла лепёшки из лебеды, а кусок хлеба был пределом мечтаний, и ставил меня в угол с ломтём, наставляя: «Как съешь, так и выйдешь!» Доходило до того, что он заставлял меня есть с хлебом арбуз, макароны, манную кашу. Папа, отмечая мою худобу, ворчал: «Голодающее Поволжье!»

В углу я быстро бросала кусок хлеба за шкаф и со словами «вот, съела» полноправно выходила на свободу. Это продолжалось пару лет, пока у нас не завелись мыши. Папа с мамой отодвинули шкаф, и – преступление, а иначе в глазах отца это не могло смотреться, было раскрыто. Наказания не последовало, поскольку папа был настолько растерян от этого святотатства, что просто махнул рукой и ушёл.

Прошло много-много лет. Папа приехал ко мне в Ереван. Садясь за стол, на котором никогда не было хлеба – я просто забывала его купить, он с грустью отметил: «Так я и не научил тебя уважать хлеб!»

– Тёть Лен, чем мне заняться? Тёть Лен, ну чем мне заняться?!! – канючит Витька.

– Мужчины сейчас займутся мясом, а ты иди побегай… – отвечаю я и ловлю растерянный пацанячий взгляд.

– А я кто?! – с укором вопрошает Витька.

Тут уже теряюсь я, мне становится стыдно перед мальчишкой.

– М-м-м… – пытаюсь вырулить ситуацию. – Пока мужчины занимаются мясом, ты сбегай за сардельками – будешь девчонок кормить!

…Теперь Витька всем говорит, что готовит он «волшебно» (тётю Лену цитирует!). И каждое утро пытается накормить меня.

В детстве я очень боялась.

Вела я себя неплохо, но очень активно, потому что мир был таким интересным. Когда я чуть-чуть подросла, к Лемешкино было приписано еще одно географическое место – Лошки. Там жили повзрослевшие умственно отсталые. И тут уже родители «отправляли» меня дальше по этапу: «Вот отдадим тебя в Лемешкино, а оттуда прямой путь только в Лошки!» Сейчас меня поздно отдавать в Лемешкино и Лошки… Хотя… вот недавно соседка бабка Тайка «кукукнулась», говорит мне мать. И стоит бабка Тайка с чемоданом каждую ночь под фонарём на автобусной остановке – знает, что ей куда-то нужно съездить, а вот куда – не помнит… И подумалось мне, если я «кукукнусь», то тоже буду стоять с чемоданом или с рюкзаком на остановке, или, скорее, идти, идти, идти. Останется только одна память – память ног и мышц и жажда дороги…

Вспомнила странную ночь… Лежа в спальном мешке в кратере осеннего Арагаца и чувствуя холод, который пробирал до костей, я пролистывала в памяти страницы детства. Почему-то память воскресила одного старичка. Жалкий, понурый, он часто проезжал по нашей деревне на скрипучей телеге. Колымагу волочила старая лошадь-доходяга. Мне всегда казалось, что человек и лошадь однажды умрут в один день.

Я ждала старика, сидя на скамейке. Этот странный человек владел волшебным ящиком, в котором хранились… сосательные петушки и свистульки. Завидев издали колымагу в клубящейся пыли, я бежала во двор с криками: «Мама, мама! Собирай тряпки!» Мама давала мне охапку одежды, и я бежала к старику, чтобы получить волшебную свистульку – голосовую планку из разобранного баяна…

Сталь начинала петь, когда я с вожделением прикасалась к ней губами. Старик вымученно улыбался. Как бы ему хотелось разделить детскую радость…

…Для меня история старьёвщика началась в тот день, когда взволнованная мама собрала первый мешок одежды и произнесла непонятную фразу: «Это для погорельцев». А отец сказал: «Такое с каждым может случиться!»

Дом, в котором мы родились, папа построил собственными руками. Потом мы, три отпрыска, посадили три тополя и много лет соревновались, чьё дерево выше, сильнее и красивее. А дом у нас с солнышками…

Мне всегда казалось, что у русских домов есть глаза с красивыми ресничками – это окна с резными ставенками. Над нашими ставенками папа вырезал солнышки… Наша весна начиналась с покраски солнышек в красный цвет. Помню, как это сдруживало нас. И уже было не до споров, чей тополь выше, сильнее и красивее…

У отца всегда была тоска по морю, которого он никогда в жизни не видел. Он мечтал стать моряком. В детстве, слушая его рассказы, я часто думала о том, как бы эта стихия подошла к его голубым глазам.

Он мечтал стать моряком, но был четырнадцатым и самым младшим ребёнком. Его отец умер в возрасте сорока лет. Мой папа должен был остаться с матерью и заботиться о ней в старости. На его глаза наворачиваются слёзы, когда он смотрит на пшеничное море.