Енот аккуратно открыл посылку, достал попонку, встряхнул, показывая товар лицом. Поняша скорчила недовольную мордочку: смотреть заказную вещь не на себе не имело смысла – даром, что ли, она ходила на примерки и цветопробы шерсти? С другой стороны, глупый челядин вряд ли знал о таких тонкостях. IIQ курьера Альбертина оценила на глазок где-то под семьдесят, с уже начинающимся снижением: Жанна Францевна была пусей из первой сотни и к тому же могла себе позволить расходовать электорат достаточно свободно. Она бы уж точно не оставила Наташку дольше одного сезона.
Тут ласковая сука добралась-таки до вымени, и Альбертина захрипела, забилась на подушках, запрокинув прекрасную голову. Мысли разбежались в разные стороны, как стайка рыбок при виде грозной щуки. Последней задержалась та, что надо было приказать еноту остаться и расчесать ей гривку – у него это получится наверняка лучше, чем у криволапой Наташки. Идея была хорошей, но, увы, несвоевременной: криволапая приступила к самой интимной части процедуры, и мир вокруг поняши временно перестал существовать.
Когда она снова пришла в себя, Наташка преданно лизала ей задние ноги, а енот куда-то исчез. Сука не смогла сказать по этому поводу ничего вразумительного. В другое время Панюню наверняка впала бы в ярость и приказала бы суке высечь себя как следует, но сейчас она была довольна и ограничилась лёгким ударом копытом в поддыхало. Бить Наташку по морде было себе дороже – можно было невзначай повредить волшебный язычок.
Похвалив себя за сдержанность и предусмотрительность в этом немаловажном вопросе, поняша отправила суку на место под кровать и позвала Мартина Алексеевича.
Камердинера-лемура подарила ей мама на совершеннолетие. Это был значимый подарок: первое существо, которое мама даже не тронула своим обаянием, ограничившись чисто медицинскими процедурами – кастрацией и выведением паразитов. Поняша оценила доверие и овладевала лемуром очень осторожно, стараясь сохранить интеллектуальный потенциал челядина. Результат получился превосходным: умное существо выросло в почти идеального слугу, расторопного и толкового.
– Высокопородная госпожа, на улице ветрено, – начал было лемур, однако, увидев распакованную обновку, прервался на полуслове и, сняв с шеи ключ, пошёл открывать створки трюмо.
Как обычно, Альбертина сначала крепко зажмурилась, а потом, приоткрыв левый глаз, бросила быстрый, осторожный взгляд в опасное стекло. Как обычно, увидала чудное виденье, живое божество, принцессу Грёзу. Сердечко прихватило, по хребту прошла волна сладостного озноба, поднимающего волоски на теле. Поняша быстро отвернулась, сделала несколько глубоких вдохов, сжала и расслабила сфинктер. Осторожно посмотрела на себя правым глазом. Виденье оставалось чудным, но уже не поражало в самое сердце. Поняша снова зажмурилась и попробовала совсем простой приём: попыталась представить себе что-нибудь неприятное, вроде кислого творога или маналулы, а потом сразу приятное – большой открытый пирог с земляничным вареньем. Сосредоточившись на пироге, она открыла оба глаза. Слава Дочке-Матери, приступ миновал. В зеркале отражалась уже не всесильная властелинша планеты голубых антилоп, а просто лучшее творение природы и биотехнологий – молодая крепкая поняша породы пинки-пай.
В принципе, к нарциссизму были предрасположены все пинки: хорошая устойчивость к чужой няшности сочеталась в породе с беззащитностью перед своей собственной. У Панюню был далеко не самый запущенный случай. Мамин челядин-воспитатель, макака-резус, осторожно приучал её к зеркалу с трёх лет, когда граций в девочке было не больше, чем в котеге. Каждый раз после этого Алечке приходилось выслушивать древнюю сказку про Найтмэр Блэкмун, умершую у зеркала, а также и парочку историй посвежее – про сильных няш, отравившихся собственным обаянием и превратившихся в жалких развалин. Алечка верила и была осторожна. Беда приключилась в школе: вторая дочка пуси Мирры Ловицкой развивалась с запозданием, дар раскрывался медленно, и она была почти беззащитна от убийственных граций одноклассниц, которые заняшили её почти до электорального состояния. Чтобы хоть как-то сохранить себя, она стала смотреться в лужи и довольно быстро подсела. До зеркальной болезни в запущенной стадии дело не дошло – мать поймала дочку за попыткой открыть трюмо, поговорила с ней очень серьёзно и перевела в закрытый понивилльский интернат, к твайлайтам, с их замедленным развитием. Там бойкая поняшка быстро ожила и завоевала авторитет, к собственному отражению её почти не тянуло. Проблемки были разве что в период полового созревания, когда няшность расцветающей девочки скакала вверх-вниз чуть ли не на полсотни граций в день, а мама пропадала в Вондерленде.
Альбертина, конечно, гордилась матерью. К тому же участие семьи Ловицких в овладении стратегически важным анклавом с его точками тесла-зацеплений (на самой надёжной из которых и был впоследствии построен Кавай) позволило Мирре занять важное место в Комиссии по энергетике и получить орден Серебряной Узды, который вывел её на другую орбиту. Тем не менее иногда Аля думала, что уж лучше бы мама тогда не геройствовала в лесах среди педобиров, а оставалась бы с ней – когда ей было так тяжело.
Мартин Алексеевич, не дыша, накинул на хозяйку попонку, застегнул где надо, затянул пару ремешков и аккуратно разгладил ткань.
Покрутившись у зеркала, Панюню пришла к выводу, что попона стоит своих денег, но и только. Цветовое решение было подобрано идеально, родной оттенок шерсти – буланый в желтизну – умело приглушён на груди и деликатно подчёркнут сзади, кройка не оставляла желать лучшего, свои четыре-пять граций – которые только и можно ждать от одежды – вещь давала. Не было другого – полёта, неожиданности. Ну или хотя бы вызова или провокации. Впрочем, от Жанны Францевны их и не стоило ждать. Жанна была дорогой портнихой и обшивала пусь, у которых основной проблемой был скорее переизбыток граций, а не их нехватка.
Подумав об этом, поняша мотнула чёрной кудрявой чёлочкой и издала тот самый обиженный звук, из-за которого мама когда-то прозвала её «панюнюшей».
– Мартин, – сказала она, пока лемур деликатно, боясь лишний раз прикоснуться к драгоценному телу, снимал с неё обновку, – ну почему-у-у я такая уродина?
– Вы бесконечно прекрасны, госпожа, – серьёзно и с чувством сказал Мартин Алексеевич, ища в шифоньере свежую ленточку для хвоста. – Вы как солнечный свет. Вы божественны, вся целиком, и нет пятна на вас.
– Это ты говоришь, потому что я тебя заняшила! – топнула копытцем поняша. – А у меня нет даже двухсот граций! Меня никто не любит! Нюююю!
– Вы забрали у меня прежнюю жизнь и дали новую, госпожа, – голос лемура дрогнул, по морщинистым щекам покатились слезинки. – Теперь даже если бы вы отвергли меня, посадили в подвал и я мог бы видеть раз в два или три года золотой узор на ваших копытцах – я и тогда бы остался счастливейшим существом в Вондерленде.
– По-моему, ты поглупел, – бросила поняша. Излияния старого скопца показались ей пошло-приторными.
– Нет, госпожа, – испуганно съёжился Мартин Алексеевич, – меня проверяли месяц назад, мой IIQ сто восемь, я ещё способен служить вам… Поверьте, как только я почувствую какую-либо слабость…
– Ты споришь со мной? Ты хочешь меня огорчить? – поняша повела мордочкой. Лемур схватился за сердце и осел на пол.
– Госпожа… я осмелился… велите наказать… прикажите маналулу… – забормотал он. Альбертина выждала секунды три, пока лемур не погрузится в бездну отчаяния, потом легонько шлёпнула его хвостом по морде, в знак прощения.
– Ты меня не огорчил, – подарила она милость своему челядину. – Проверь почту. Важное отложи, сразу не неси. Будет что-нибудь от мамы – прочитаешь сам, там может быть информация для тебя. И ещё – купи газету.
Спасённый, осчастливленный камердинер ринулся исполнять приказ. Девушка забралась обратно на кровать и принялась задумчиво жевать подушку. Это помогало ей думать.
Надо признать, думала она, что её реальные желания и возможности на редкость хорошо совпадают. Положение дочери при знаменитой матери-пусе и старшей сестре, тоже недавно надевшей балаклаву, было в каком-то смысле идеальным. С няшностью под двести, устойчивым доходом, обеспеченным именными вложениями в Эквестриум-банке, и особым положением её семьи в Кавае она могла смело относить себя или к самой верхушке среднего класса, или к нижней прослойке класса правящего. Второе её на самом деле не особенно прельщало. В компании девочек она могла позволить себе фразочку типа «Ловицкие против таких идей, и это не обсуждается» или рассказать услышанную от матери политическую сплетню. Но никогда не стремилась по-настоящему в тот суровый мир, где Решаются Вопросы.
