В петлицах у него четыре прямоугольника, или, как мы привыкли говорить, четыре «шпалы», на рукаве — красная звездочка: полковой комиссар — большой военный начальник.

— Федор Васильевич, — обращаюсь к нему так же, как он ко мне, — по имени и отчеству. — Сколько дней вы будете у нас в армии?

— Обстановка на этом участке фронта усложняется. Мне надо быть здесь. Сегодня дам телеграмму, буду просить о продлении командировки еще на один месяц.

— Зачем, что вы тут будете делать? Ведь вы профессор…

— Берите выше: я агитатор-пропагандист партии, и мне есть что тут делать.

К нам подбегает связной и сообщает, что полкового комиссара вызывает член Военного совета армии.

Мой собеседник встал, ушел вслед за связным.

Я смотрю ему в спину, затем на небо.

С неба медленно, как туман, оседает пепел. Садовая, где расположился наш штаб, ее зеленая вершина стала белой, будто поседела.

Над городом вновь появились немецкие бомбардировщики. Они совсем обнаглели: наш зенитный огонь значительно ослаб, аэростаты воздушного заграждения все сгорели в воздухе — их расстреляли фашистские истребители зажигательными пулями.

В оперативном отделе узнаю обстановку. В сводке записано: «Отряды вооруженных рабочих и части народного ополчения остановили продвижение танков и мотопехоты врага, прорывавшихся на северную окраину города — к тракторному заводу».

Там два дня шли кровопролитные бои. Рабочие ходили в контратаки, бросались с гранатами под танки, вынуждали врага отступать и этим обеспечили главным силам армии выход на новые оборонительные рубежи.

Мы оставили высоту Садовая. Командный пункт армии теперь на Мамаевом кургане. В тактическом отношении эта высота неоценима. Она находится севернее центра города, над рекой, и дает возможность просматривать местность во все стороны на несколько километров.

Голубой лентой вьется Волга. На крутом западном берегу и в самому городе то и дело вырастают огромные столбы огня; сливаясь в сплошную стену, огонь не дает разглядеть оставленные рубежи.

На восточном берегу, над дубовыми рощами, стоит сизая дымка. Временами там кое-где поднимаются облака пыли да тускло сверкают желтыми клиньями взрывы. Это немецкая дальнобойная артиллерия бьет по нашим тылам, нарушая строгую и напряженную тишину прибрежных лесов, где накапливаются фронтовые резервы.

Вершина Мамаева кургана напоминает двойной верблюжий горб. Там, под толстым слоем земли, стоят два водонапорных бака. В седловине между ними поставлена зенитка, на баках устроены наблюдательные пункты, а на юго-восточных скатах — блиндажи. Перекрытие блиндажей спасает только от осколков и небольших мин, так что при очередном налете бомбардировщиков придется прятаться в щелях. Но фашисты пока еще не бомбят курган. У подножия кургана стоят большие резервуары с бензином и нефтью, и противник, видимо, рассчитывает захватить их в сохранности.

Сижу в своем блиндаже. Это обыкновенная яма: два метра в глубину и три в ширину, столько же в длину. Надо мной два наката бревен и слой земли. Неширокая траншея, прорытая из-под горы в блиндаж, служит окном и дверью.

Два часа тому назад вот тут, на полу, рядом со мной, дымя толстой махорочной самокруткой, сидел плечистый, с прямым и пристальным взглядом чернобровый воин. В петлицах у него четыре зеленоватых треугольника, на правом рукаве, чуть повыше локтя, звездочка, вышитая красными и желтыми нитками. Это заместитель политрука Леонид Ковалев, чье имя значится в списке-тридцати трех героев, отразивших атаку семидесяти танков, из которых двадцать семь было уничтожено, остальные повернули обратно.

Когда об этом подвиге пришло донесение из дивизии, я не сразу поверил: «Как могли тридцать три пехотинца отразить атаку семидесяти танков без артиллерии? Причем все герои остались живы. Не сказка ли это?» Но когда авиационная разведка доставила в штаб армии фотопленку, на которой было ясно видно, что в районе Малых Россошек горят двадцать семь бронированных машин, мои сомнения рассеялись. Теперь осталось только выяснить, кто это сделал, и как.

И вот мне удалось побеседовать с участником этого неравного боя.

— Это было так, — начал рассказывать Ковалев. — В ночь на двадцать четвертое августа нашей группе под командованием младшего лейтенанта Стрелкова, его звали Георгий Андреевич, и младшего политрука Ефтифеева Алексея Григорьевича было приказано занять оборону на высоте, вроде плоского кургана, с отметкой 77,6. Это недалеко от хутора Малые Россошки. Мы должны были прикрыть отход нашей части на новый оборонительный рубеж. Без прикрытия-то от фашистов не уйдешь. Они на колесах, а мы пешком. Разве их так измотаешь?

Ну вот, поняли мы, что прикрываем спину своих однополчан, и решили укрепиться попрочнее.

За высотой сходятся две дороги, что ведут в Сталинград. Это тоже мы взяли на учет и на прицел, иначе фашисты могли прорваться и напрямую по этой дороге…

Ночь была какая-то светлая, без луны, но видно было вокруг далеко. Сначала нам даже показалось — зря остались: ни шума, ни костров в стороне противника. Однако приказ есть приказ, мы стали окапываться, вернее углублять те окопы, которые там были. Земля песчаная, сыпучая— лопату песку выбросишь и столько же обратно на дно окопа набежит. Но все же удалось кое-что сделать. Брустверы замаскировали свежей полынью, пучками ковыля и притихли. Перед утром стало темнее, а на рассвете по этой холмистой степи поползла какая-то бурая дымка, мгла. На полста шагов ничего не видно. В это время младший политрук Ефтифеев что-то заслышал и говорит мне: «Иди на правый фланг». Это значит туда, поближе к хутору. «Там, — говорит, — Титов и Прошин с ручным пулеметом, подбодрить их надо и посмотреть, не осталось ли что-нибудь в окопах от противотанковой засады, которая ушла оттуда еще вчера днем». «Слушаюсь», — говорю и пошел, заглядывая в разные окопные закоулки. И, можешь себе представить, нашел противотанковое ружье с двумя обоймами патронов. Просто, как на мое счастье, кто-то «забыл» или, может, нарочно оставил для нас… Устроился я рядом с Титовым и Прошиным, бронебойку замаскировал и лежу, разговариваю потихоньку. Кругом тишина, кузнечики стрекочут, перед глазами зеленоватая с желтыми пятнами степь, от которой медленно отстает этот толстый слой мглы, бурый с белыми бородками. И вдруг в просвете между землей и дымкой замечаю черные точки: три, четыре, шесть… Девять штук насчитал. Потом еще три добавилось. Далеко, с километр, не меньше, но разглядел — танки. Оглянулся налево, на нашу высоту, там тоже припали, наверное тоже заметили, хотя им с высоты сквозь дымку хуже было видно.

А потом, когда совсем рассвело, когда мгла рассеялась, нам стало ясно: противник подтянул танки. Они вышли на исходный рубеж и ждут сигнала «вперед». По всему было видно, что они готовятся двигаться колонной. Ну, думаю, во что бы то ни стало надо головной танк подбить, и тогда колонна остановится. А у самого мороз по спине: вдруг промахнусь? Прижался к прикладу и жду, когда тронутся. И вот поднялись черные столбы пыли, по степи покатился лязг гусениц и шум моторов: колонна двинулась. Что было со мной первые минуты — не помню: в глазах почему-то зарябило, и будто куриная слепота на меня напала. Тряхнул головой раз, другой и вижу: у первого танка открыт лоб, то есть люк лобовой брони открыт. Ну, думаю, только бы глаз не подвел, а рука не дрогнет: прошью через люк и голову механика, и до мотора достану.

Выстрелил, и над мотором сразу поднялся красный зонт. Видно, в бак попал. У них ведь танки-то бензином заправляются, а самолеты, говорят, дизельным топливом. Ну, вот так и помогла мне бронебойка, которую подобрал. И как только головной танк загорелся, другие стали обходить его и подставлять свои бока. Тех танкистов, которые выскакивали из горящих танков, мои товарищи били из пулеметов. Но главные наши силы, что были на высоте и на скатах, еще не вступали в борьбу. Там было еще тридцать человек во главе со Стрелковым и Ефтифеевым — они ждали, когда танки подойдут поближе.