К 20-м годам XIX века (а возможно, что и ранее) сочетание слов «ученая» и «женщина» приобретает некоторый неодобрительный оттенок. Как будто соединение этих слов означает нечто стыдное, что-то, чего следует избегать по мере сил, а уж если не удалось, то скрывать от окружающих, как неприличную болезнь. Так, например, филолог-лингвист барон Адольф-Андре Мериан (1772–1828)107, постоянный консультант и корреспондент княгини Зинаиды Александровны Волконской (1792–1862), увлекшейся изучением славянских древностей и встретившей неодобрение общества, писал ей, предположительно в 1825 году: «Да не охладит стужа, которая Вас теперь окружает, Вашего усердия к истории и языкам! Храни Вас Господь от досадного положения ученой женщины, оставьте его дурнушкам – но на него Вам укажут при первой же возможности; [храни Вас] от этого бесцветного вздора, который тем хуже, чем более завоевывает видимого расположения, которое на деле ничего не значит. Не будьте ученой, – восклицает Мериан, – пусть ученые будут в Вашем распоряжении, поощряйте их в создании трудов для Вас и обогащайте свой вкус и редкую восприимчивость сокровищами, которыми они Вас одарят. Ничто не мешает Вам оставаться юной, прекрасной, в высшей степени любезной – и в то же время быть покровительницей новой системы, которая образовывается и распространяется, или, вероятнее, всего древнего, что поднимается из бездны… Вы будете богиней истины и простоты… – она пренебрегла Олимпом. Специально для тех, кто не желает, чтобы княгиня занималась филологией»108. Таким образом, даже благожелательно относящийся к образованной и увлеченной научными предметами женщине человек предостерегает ее от звания «ученой».

Биограф поэтессы и переводчицы Елизаветы Борисовны Кульман (1808–1825), известной своими феноменальными способностями к изучению языков, пошел еще дальше, чувствуя необходимость тем или иным способом оправдать хоть и выдающиеся, но не совсем подобающие способности девушки: «Ее часто видели задумчивою, иногда вдохновенною, но всегда почти скромною, любезною девицею, чуждою всяких притязаний на отличие. Особенно никто не мог предполагать в ней сочинительницы: она хранила под покровом глубочайшей тайны плоды своих поэтических восторгов: один г[осподин] Гроссгейнрих (ее преподаватель. — О. В.) слышал, как билось, как звучало сердце ее в часы священного жертвоприношения Искусству. Нет! Это была не ученая женщина: может быть, она должна была и умереть, чтобы не сделаться ею109. Это было просто прекрасное создание, только поставленное на высшей ступени человечества. Она писала от избытка сил душевных; она хотела, чтобы ее некогда прочли и поняли: кто же и из ангелов не хотел бы, чтобы прочли и поняли его сердце? Так! Она была ангелом на земли, и умерла в семнадцать лет, чтобы не перестать быть им», – пишет литературный критик, редактор, цензор, в будущем доктор философии и профессор, а также известный мемуарист Александр Васильевич Никитенко (1804–1877) в 1835 году110.

Конечно, предположение, что девушка должна была умереть, дабы не сделаться в глазах своих знакомых «ученой женщиной», выглядит несколько преувеличенно и немного излишне патетически. Тем не менее подобное высказывание кажется вполне логичным, хоть и доведенным до абсурда завершением концепции, в соответствии с которой излишнее образование, а тем более интерес к наукам противоестественны в женщине.

Тем не менее в первой четверти XIX века упоминания об «ученых женщинах» начинают мелькать не только в частных письмах и публицистике, но и в художественной литературе, и в театре. Так, 28 ноября 1810 года на сцене одного из петербургских театров был сыгран небольшой отрывок из пьесы Мольера «Ученые женщины»111. Этот же отрывок вскоре был опубликован в «вольном переводе» в «Сочинениях» Ивана Ивановича Дмитриева (1760–1837)112 под названием «Триссотин и Вадиус». Пьеса Мольера «Ученые женщины», впервые сыгранная в Париже в театре Пале-Рояль 11 марта 1672 года и опубликованная через год, в 1673 году113, представляет собой злую и язвительную пародию как на «ученых» женщин, так и на ученых мужей (хоть и в меньшей степени). И. И. Дмитриев как раз перевел диалог между двумя героями-мужчинами, являвшийся сатирой скорее на ученых мужей, чем на ученых дам. Но сама постановка и последовавшая публикация могли привлечь внимание публики к пьесе, никогда ранее не шедшей в России, в то время как Мольер (как в переводах, так и в оригинале) был чрезвычайно популярен в стране в начале XIX века. Известный французский исследователь, автор монографии «Мольер в России» Ю. Патуйе писал об этом: «Театр в это время пользуется все возрастающим успехом. Пушкин бредит им со времен Царского Села, Грибоедов и его друзья пробуют свои силы в области драматургии; театралы с жаром спорят об авторах, пьесах и исполнителях»114, – отмечая, что Мольер служил «драгоценным источником» для театральных постановок и бенефисов, поскольку в нем не было ничего «ниспровергающего основы»115. По данным Ю. Патуйе, между 1802 и 1850 годами «…можно перечислить внушительное количество переводов, как полных, так и в отрывках, подражаний и переделок наиболее известных пьес Мольера». Патуйе также утверждал, что «образованные люди читают его в подлиннике, знакомство с его произведениями обязательно входило в программу воспитания дворянских детей; дед Пушкина, говорят, знал его наизусть; и когда сам Пушкин в стихотворении Городок, 1814 г., говорит об “исполине Мольере”, он высказывает не только свое личное, но и общепризнанное мнение»116.

20 августа 1818 года состоялось первое полное представление пьесы «Ученые женщины» Мольера на российской сцене, в Большом театре С.‐Петербурга. Пьеса шла в переводе Ал. Гав. Волкова и была, по сведениям историка отечественного театра Пимена Николаевича Арапова (1796–1861), «…обставлена лучшими артистами»117. Таким образом, со знаменитой сцены в столице России устами лучших артистов было озвучено мнение любимого и уважаемого всеми автора о том, какое именно учение прилично женщине, в частности следующий монолог на эту тему одного из главных героев – Кризаля, с которым он обращается к своей супруге:

И далее по тексту118. Конечно, эти слова вложены в уста недалекого ретрограда, но при этом ретрограда доброго и здравомыслящего. Так что автор если и не разделял его точку зрения, то вполне мог ее одобрять. Кроме того, с момента написания пьесы до петербургской постановки 1818 года прошло 146 лет и та «мода на ученость» во Франции, над которой посмеялся Мольер, имела мало отношения к российской действительности. Однако учитывала ли все эти нюансы российская публика? Или просто смеялась, с удовольствием принимая пьесу любимого автора? Или постановка оказалась не такой уж успешной и оскорбила примерно половину из числа присутствовавших зрителей, то есть женщин? Как ни странно, но это последнее вполне возможно, в особенности потому, что после 1818 года пьеса Мольера «Ученые женщины» не ставилась на сцене петербургских театров вплоть до 1890 года. В Москве, правда, в Малом театре она была поставлена вновь несколько раньше, в 1877 году119, и, заметим, не переводилась на русский язык. Уже в 1872 году писатель, основатель и секретарь «Общества русских драматических писателей» Владимир Иванович Родиславский (1828–1885) мог смело утверждать, говоря о переводе А. Г. Волкова: «Это единственный, сколько нам известно, перевод комедии Les femmes savants на русском языке. На Московской сцене он не шел и не был напечатан. К сожалению, я не имел в руках этого перевода и ничего не могу сказать о нем»120.