В данном случае мы видим еще одного отца, а также друга семьи (каким был К.-Ф. фон Гроссгейнрих для семьи Кульман), занимавшихся обучением своих девочек. Но сохранились сведения о том, что некоторые аристократические семьи нанимали в преподаватели дочерям профессиональных ученых. Например, в краткой биографии Анны Михайловны Раевской (1820–1883) читаем: «Она… получила очень тщательное домашнее образование; между прочим, ей давал уроки профессор Остроградский, который удивлялся ее замечательным способностям к математике»178. Речь здесь идет об известном математике Михаиле Васильевиче Остроградском (1801–1861), с 17 декабря 1828 года бывшим адъюнктом по прикладной математике Императорской академии наук, 21 декабря 1831 года ставшем ординарным академиком по прикладной математике, а с 15 июня 1855 года – по чистой математике.

Следует отметить, что некоторые публицисты 30-х годов XIX века, в противовес общепринятому стереотипу, пишут об избыточности женского образования: «Юные девицы выучивают сперва французский, немецкий, английский, итальянский языки: сии четыре языка суть главная основа здания; потом история, география, хронология, арифметика, правила поэзии, музыка вокальная и инструментальная, рисование, живопись, декламация и танцы; урок за уроком следует беспрестанно; исключая часы обеда и время прогулки, летом юныя жертвы совершенства работают с шести часов утра до самого ужина», – писал оставшийся анонимным автор в статье «О воспитании женщин в России» в 1831 году179, замечая, правда, что подобное обучение не приносит никакой пользы, кроме вреда180. Так что дело было, видимо, не в наличии (или отсутствии) у мужчин свободного времени для получения образования, а в распространенном комплексе неполноценности, не позволявшем мужскому самолюбию пережить мысль о более умной, чем он, и образованной женщине. Эта мысль прямо и ясно, без малейших обиняков высказана в одном из произведений графини де Жанлис «Женщина-Автор. Сказка госпожи Жанлис», опубликованном в 1802 году в «Вестнике Европы». Выясняя вопрос о том, почему женщина не должна быть публикующимся автором, точнее, почему общество не допустит, чтобы женщина могла быть публикующимся автором, графиня, сама опубликовавшая несколько десятков произведений (если не более), устами своих героинь говорит следующее: «Разумею: ты думаешь, что женщина, делаясь Автором, переряжается и бросает перчатку мужчинам…» – спрашивает дерзкая Эмилия. «Без сомнения, – отвечает сестре благоразумная Доротея и поясняет: – Они сражаются на этой сцене, дорожат победою, и не уступят лавров своих бедному, слабому получеловеку181»182.

Уже граф Сегюр, описывая свое пребывание при дворе Екатерины II в 80-е годы XVIII века, замечал: «Все, что касается до обращения и приличий, было перенято превосходно. Женщины ушли далее мужчин на пути совершенствования. В обществе можно было встретить много нарядных дам, девиц, замечательных красотою, говоривших на четырех и пяти языках, умевших играть на разных инструментах и знакомых с творениями известнейших романистов Франции, Италии и Англии. Между тем мужчины, исключая сотню придворных, каковы например: Румянцевы, Разумовские, Строгоновы, Шуваловы, Воронцовы, Куракины, Голицыны, Долгоруковы и прочие, большею частью были необщительны и молчаливы, важны и холодно вежливы и, по видимому, мало знали о том, что происходило за пределами их отечества»183.

И еще господином Гартигом в 1793 году была высказана мысль, что единственная причина отрицательного отношения к образованию женщин и к образованным женщинам – выгода, извлекаемая мужчинами из их невежества. «Для чего в то время, когда просвещение со дня на день умножается, они осуждены оставаться во мраке?» – задает он вопрос. И сам же отвечает: «Для того, что предрассудок воспитания берет верх над самым разумом; для того, что женщины довольствуясь тем, что могут нравиться прелестями красоты, не радят о продолжительнейших прелестях разума и чувствований; для того, что большая часть мущин имеют свои выгоды в том, что препятствуют просвещению их ума, которое бы открыло им их слабости, и могло бы предохранить их от оных184»185.

Этот вывод хорошо перекликается с замечанием, записанным в 1810 году в свой собственный альбом А. П. Буниной в ответ на ремарку Александра Семеновича Шишкова (1754–1841)186 следующего содержания: «Всего похвальнее в женщине кротость, в мущине справедливость»187. Как замечает К. Я. Грот, опубликовавший записи из альбома А. П. Буниной, «последнее изречение Шишкова очевидно задело за живое Бунину…»188. Видимо, действительно так оно и было, поскольку А. П. Бунина написала: «Кротость в женщине бывает двоякая: одна есть драгоценнейший ее монист, другая бесславие. Унижая себя, теряет она главное и единственное пола своего преимущество. Мущинам не противна бывает сия двоякая женщин кротость. Пользуясь ею, покушаются они на все и делаются самовластными господами. Помещику не бывает противно иметь многих слуг. Чем их более, тем более для него и выгод; но спросим у сих слуг, не пожелают ли они сделать некотораго с помещиком своим условия»189.

В целом же, исходя из небогатых источников, имеющихся в нашем распоряжении, можно сделать вывод, что домашнее образование девушек-аристократок первой половины XIX века во многих случаях соответствовало образованию их братьев, просто потому, что братья и сестры обучались вместе или потому что отцы считали необходимым дать достойное образование своим дочерям. Образование, которое в будущем вполне позволяло им продолжить самообразование в избранных ими отраслях знания и даже заниматься ими вполне профессионально, о чем и пойдет речь в следующей главе.

Наверно, самым распространенным видом научной деятельности любителей естественных наук еще с XVIII века было составление естественно-научных коллекций и создание личных кабинетов натуральной истории. Просвещенные дамы не стали исключением из этого правила. И как бы ни относилось светское общество к ученым дамам, ученые и учебные учреждения Российской империи охотно пользовались плодами научной деятельности женщин, причем не только российских. Так, в своей знаменитой «Истории императорского Московского университета» профессор С. П. Шевырев рассказывает о пожалованном 12 февраля 1802 года императором Александром I Московскому университету «Натуральном кабинете, купленном после бывшаго воеводы Брацлавского, князя Яблоновского у его наследников за 50 000 голландских червонцев»190. С. П. Шевырев основывал свое заключение на небольшой заметке, опубликованной в газете «Московские Ведомости» 1 марта 1802 года191. Однако журналист допустил небольшую неточность в этом сообщении, и вслед за ним ошибся С. П. Шевырев. Кабинет принадлежал не князю, а княгине – Анне Паулине Сапеге Яблоновской (1728–1800)192, владелице местечка Семятичи, и был куплен после ее смерти у ее наследников (в том числе графа Станислава Солтыка)193. В 1802 году химик и минералог, академик Петербургской академии наук Василий Михайлович Севергин (1765–1826) по поручению правительства совершил путешествие из Петербурга в Семятичи194, занявшее почти полгода (с 15 февраля по 1 июня), как он писал, «…для осмотра, приема и препровождения в Императорской московской университет, бывшаго там Натурального кабинета покойной княгини Анны Яблоновской»195. Во время поездки В. М. Севергин вел что-то вроде путевого дневника, в котором подробно описал как встреченные достопримечательности, так и сам Натуральный кабинет княгини. Эти записки были опубликованы уже в 1803 году под названием: «Записки путешествия по западным провинциям Российского Государства или Минералогические, хозяйственные и другие примечания, учиненные во время проезда чрез оныя в 1802 году академиком, коллежским советником и ордена Анны второго класса кавалером Васильем Севергиным»196. В. М. Севергин счел необходимым дать общее описание Кабинета княгини Яблоновской: «Сей кабинет расположен был в замке Семятиченском в четырех больших залах. Покойная княгиня Анна Яблоновская, супруга бывшего Брацлавского воеводы, урожденная княгиня Сапега, обращала кажется внимание свое на все предметы упражнений разума человеческого. От сего происходит, что в сем кабинете находятся не только вещи до естественной истории принадлежащие; но также многие физические орудия, модели махин, медали и монеты древние и новейшие вазы, идолы и разные искусственные произведения, янтарные, костяные и другие как просвещенных, так и некоторых диких народов», – писал он197. Из этой фразы можно не только получить некоторое представление о размерах и составе коллекций – не вызывает сомнений, что В. М. Севергин абсолютно уверен: этот самый состав зависел исключительно от круга интересов и увлечений княгини Яблоновской, то есть именно княгиня, а не ее покойный супруг (например) была инициатором создания Кабинета. Некоторым подтверждением мнения В. М. Севергина может служить фраза из биографии известного итальянского доктора философии и медицины Степана de Bisiis Trexonariensis (Бизи), опубликованная в словаре Брокгауза и Ефрона: «Познакомившись с княгиней Яблоновской, он отправился с ней в Польшу в качестве ее домашнего врача и жил три года в Семятычах, где был уже раньше основан музей естествознания, богатая библиотека и школа повивальных бабок»198. По времени это событие относится к 1763–1768 годам. Как отмечает современный литовский исследователь А. Андрюшис: «Примечательно, что один из первых профессоров медицины Вильнюсского университета итальянец С. Л. Бизио (1724?–1790?) в 1763–1768 годах преподавал в акушерской школе поместья в Семятичах (Белоруссия), будучи придворным врачом у княгини А. Яблоновской»199. О репутации, которой Кабинет Яблоновской пользовался в ученом мире, можно судить из объявления о публичных лекциях профессора Федора Герасимовича Политковского (1753–1809), опубликованного в третьем номере журнала «Периодическое сочинение о успехах народного просвещения» за 1803 год. В нем между прочим говорилось следующее: «Для сих лекций открыт будет почтенной публике Семятический Натуральный кабинет, известный во всей Европе200 и принадлежавший княгине Яблоновской»201.