Беженцы из Хорватии останавливаются в семьях. Нас приютили радушные сербы, которые пустили нас в свой маленький уютный дом, пока мы не встанем на ноги. Они живут на окраине города и соглашаются взять нас к себе на несколько недель, пока мы не найдем себе жилье. Они кормят нас и окружают добротой и заботой.

В первую неделю наша главная забота – Саво. У него врожденный вывих бедра, и ему требуется специальная шина, фиксирующая кости в правильном положении, а для этого его нужно каждую неделю показывать врачу. Дорога в город и обратно занимает у нас с мамой три часа. Ближе врача нет. Автобусов тоже нет. Мы с мамой по очереди несем моего милого братишку, у нас обеих отваливаются руки, а мимо с угрожающим грохотом проносятся грузовики. Если идет дождь, дорогу размывает, она становится грязной и скользкой, так что приходится быть еще осторожнее.

В течение нескольких недель мы вот так ходим к врачу раз в три дня. Это очень тяжело, мы вымотаны. Но потом папа сообщает нам радостную новость: его друг живет в городе гораздо ближе к доктору, и мы можем остановиться у него.

Это место, где мы можем остановиться, оказывается сараем – обветшалой постройкой по соседству с домом, от которой несет пылью, крысами и тоской.

На следующий день после нашего приезда туда дядя и бабушка собирают вещи.

– Мы возвращаемся в Осиек, – холодно объявляет бабушка.

Мне видно, что мама зла, но старается этого не показывать.

Не в силах скрыть свое огорчение и беспокойство, я говорю им:

– Но вы не можете нас бросить, мы одни не справимся.

Они все равно уезжают. Я чувствую себя преданной и обиженной.

Началась война, и мы стали беженцами в полном смысле этого слова – сербское правительство присвоило нам этот статус. Через несколько недель я иду в местную начальную школу, хотя еще не теряю надежды на возвращение в Осиек. Когда проходят месяцы, я начинаю понимать, что в ближайшем будущем этого не произойдет. Мои друзья по нашему многоквартирному дому, среди которых я была заводилой, друзья из теннисной секции, тренеры, учителя – никого из них я больше не увижу.

Теперь я живу в сарае.

У нас есть вода, электричество, старая двуспальная кровать и люлька для Саво. Одежду мы стираем руками. Есть маленькая ванная. Компанию нам составляют грызуны: по ночам по полу бегают мыши, пока крысы прячутся по углам. Плиты нет, но раз в несколько дней хозяева разрешают нам воспользоваться своей. Мама печет хлеб – обычно вечером на утро. Она накрывает его полотенцем и ставит на полку повыше в теплом углу комнаты, подальше от вредителей. Такой, по крайней мере, расчет. На деле же по утрам из хлеба часто торчат крысы, и мне приходится помогать ей все делать заново.

Но хотя бы у нас над головами есть крыша, а под ней – вода и даже тепло: два маленьких обогревателя в основной комнате работают на всю катушку, чтобы мы не мерзли. Вскоре я перестаю тосковать по своей прежней жизни. Теперь мне не до этого – нужно просто выжить в новой.

Я люблю папу, но в его отсутствие я не скучаю по хаосу и напряжению, которое он часто создает дома. Я не скучаю по его негативной энергии. По стрессу, который мы с мамой постоянно из-за него испытываем. Пока его нет, мы с мамой можем спокойно смеяться и свободно выражать свои эмоции. Нам не нужно ходить на цыпочках. Можно не переживать, что он наорет на маму, если ему не понравится обед. Посуда и приборы остаются на столе – когда его нет, никто их не швыряет. А ведь его выводит из себя не только еда – он может сорваться из-за самой безобидной мелочи. Так что в Сомборе нам хотя бы не нужно жить в страхе перед отцом. Но зато мы боимся за него.

Раз в неделю родители говорят по телефону в основном доме. Это короткие разговоры, но мама после них всегда мрачнеет. Боль на ее лице говорит громче любых слов: в Осиеке идет война, там умирают люди.

Мама еще не нашла работу – она сидит с Саво. Когда я не в школе, им занимаюсь я, чтобы она могла отдохнуть. Саво великолепен. Я помогаю купать его в маленькой раковине нашей кухоньки. Я кормлю его и пеленаю. Я укладываю его спать – хожу кругами с ним на руках по нашему тесному жилищу. Ночами я встаю к нему, чтобы мама могла поспать. Я чувствую к нему необыкновенную любовь и привязанность. Когда он родился, и мы забирали их с мамой из роддома, я взяла и сама несла Саво, никому не давая к нему прикоснуться. С самого его рождения я чувствовала себя его защитницей.

Очень здорово, что врач Саво теперь находится поблизости. Лечение его бедра нам всем дается большим трудом. Дважды в день ему нужно надевать специальную кожаную шину, в которой ему очень некомфортно, – он всегда при этом плачет, вертится, изгибается. Он ненавидит эту штуку, начинает реветь, как только видит ее. Поэтому моя задача – отвлечь Саво, пока мама пытается засунуть его в эту несчастную шину. Я пою и размахиваю перед ним разными вещами – например, картинкой с Минни Маус, которую я вырезала из журнала. Почему-то Минни всегда его успокаивает.

Тем временем папа по-прежнему живет в нашей квартире в Осиеке – держит оборону, зарабатывает как может и посылает деньги нам. Зарабатывать нормально все сложнее: обстановка в Югославии накаляется, и доход становится нестабильным. У нас начинаются настоящие финансовые трудности. Нам хватает только на еду – мы едим хлеб с маргарином, но все равно к концу некоторых недель у нас нет ни гроша.

К счастью, я родилась с талантом, который может вытащить нас из этого ада.

Когда мне было шесть, я открыла для себя занятие, приносившее мне невероятное удовольствие и удовлетворение. Тогда я еще воспринимала теннис не как спорт, а просто как игру, смысл которой – прицелиться и направить маленький желтый мяч в человека по ту сторону сетки. Однако тогда же я впервые испытала со стороны отца давление и, что гораздо хуже, боль.

До тех пор папа никогда не повышал на меня голос. У меня никогда не было серьезных неприятностей. Пока в моей жизни не появился теннис, я росла счастливым беззаботным ребенком. Но в тот день, когда я начала играть, это изменилось: вместе с теннисом я узнала побои и насилие.

Мой папа может сорваться в любую минуту. Один из первых эпизодов произошел после моего очередного занятия с тренером. Тренировка была сравнительно легкой. Тренер шутит со мной и смеется сам, я тоже хихикаю. Я работаю на всю катушку – по-другому я просто не умею. Но сегодня это еще и весело.

Когда я выхожу с корта, на лице моего отца резкое неодобрение. По пути домой он говорит мне, что я его подвела. «Теннис – это не развлечение», – добавляет он и в наказание отправляет меня на пробежку по парку. Пятнадцать минут я бегаю, а потом мы садимся на трамвай и в тишине едем домой. Пока мы в лифте поднимаемся в квартиру, он начинает ругать меня на чем свет стоит. Ругань перерастает в крик. Он разносит меня за все, что я неправильно делала на тренировке, кричит, что я безнадежна.

Его ярость достигает апогея, когда мы заходим в квартиру. Мама на работе, так что мы с ним вдвоем. Он вопит все громче, и вот мне уже кажется, что стены дрожат от его криков. Потом он дает мне пощечину. Его огромная правая ладонь бьет по щеке шестилетнего ребенка – один раз, второй, третий. Мой шок даже сильнее, чем боль от удара. Он никогда ничего такого не делал. Отец никогда меня не бил. У меня по лицу бегут горячие слезы. Я не понимаю, что происходит. Да, я видела, как он в ярости переворачивал обеденный стол, кричал на маму и кидал об стену тарелки с едой. Но он никогда не бил меня.

– Иди делай уроки, – гремит он.

Я киваю и послушно ухожу, не в силах сдерживать слезы. Папа уходит из квартиры, громко хлопая входной дверью.

Трясущейся рукой я снимаю телефонную трубку и звоню маме на работу. Я так сильно плачу, что едва могу говорить.

– Он меня ударил, мама, – с трудом выговариваю я сквозь слезы.

Вдруг дверь распахивается – он вернулся. Он подлетает ко мне, выхватывает трубку и бросает ее. Я сжимаюсь в ожидании очередного удара, но его не следует. Вместо этого он ругает меня за звонок маме и выгоняет.