Несмотря на все, мне жаль Л[юдендорфа]. Он был мотором и головой немецкого сопротивления, Гинденбург же зачастую апеллировал к мещанской сентиментальности, хотя сам и возвышался над ней. Л[юдендорф] же стоял в тени, был обманут, лишен публичной славы. Г[инденбург] примирился с [Партией] Центра, а Л[юдендорф] открыто выступал против врагов Германии. Но вместо того, чтобы остаться солдатом, он захотел стать мыслителем, и это оказалось его роком. И так как в душе он чувствовал себя неуверенно, он стыдился принять мужской совет, и так попал в силки аморальной «философини», но как рыцарь поверил в то, что должен сражаться за ее глупости до последнего.

Величие Г[инденбурга] в итоге проявилось в том, что он призвал Гитлера и затем от чистого сердца честно помогал новой Германии. Этим он сохрани. Рейх от ужасных потрясений, он снова стал самим собой и тем самым старшим другом Гитлера, почти мистическое повторение истории старого Хильдебранда и молодого Дитриха Бернского[214]. Поэтому завтра его по праву похоронят в башне героев в Танненберге – как символ на тысячелетия.

И когда умрет Людендорф, он должен упокоиться рядом – как враждовавшие короли в Шпайерском соборе. Линия судьбы народа тверже, чем упрямство верящих в то, что могут от нее ускользнуть.

Снова пролетела пара недель: похороны Гинденбурга, дни отпуска, речи к референдуму[215] в Бремене и Гамб[урге]. Мемориал в Танненберге стал сейчас одним из тех центров, о необходимости которых как замены крестам и колоннам Марии я писал в «Мифе»[216]. Заключительные слова Гитлера: «Полководец, иди же в свою Валгаллу!» поняты всюду, и особенно церковью, которая навеки опозорила себя речью своего военного епископа[217]. Он посчитал, что мы тут так мило сидим, и начал поливать нас цитатами из Библии, утверждая, что старая солдатская поговорка гласит: «молись и трудись». Он скакал блохой от одной глупой мысли к другой безо всякой связи. В наших рядах мы лишь головами качали, но и все прочие ужасались. Рей – Би[218] обходил всех, бормоча извинения. Церковь снова показала, что она, используя немецкие слова, говорит на китайском языке. Народ не хочет больше слышать эту тарабарщину из псалмов, «пророчеств» и проч.

Несколькими днями позже в Варнемюнде я случайно встречаю Рей – Би. Он подходит ко мне: «Я уже давно хочу с Вами поговорить, господин Р[озенберг]». Сразу начинает распекать своего военного епископа и добавляет: «Думаю, наши позиции не так уж и далеки. Я лишь тогда почувствую себя свободным, когда отброшу весь догматизм и вернусь к простейшим устоям». Я не верю своим ушам! Всего несколько месяцев назад Мюллер выгнал д[окто]ра Краузе[219] из движения «Немецких христиан»[220] как «лжеучителя» лишь за то, что тот повторял написанное в моем «Мифе»… Я отвечаю, что полностью в его распоряжении, и прибавляю: «Дух нашего времени выбрал, куда ему двигаться, и своего направления не изменит. Было бы разумно, чтобы избежать всякого иконоборчества, признать это и сделать выводы». Он горячо соглашается со мной и обещает позвонить мне в Берлине, чтобы спокойно устроить где-нибудь «беседу о религии».

Итак, никейский символ веры постепенно разрушается все больше, действительно наступило время покончить со всеми этими глупостями, чтобы снова вдыхать свежий европейский воздух.

В любом случае Рей – Би со своими проповедями в тупике, вся молодежь движения присягает мне, СС и управление аграрной политики открыто воспитывают своих членов в германском, т. е. антихристианском духе, школы п[олитической] о[рганизации] будут четко базироваться на «Мифе», церкви иссохнут. Лишь в самом жизнеустройстве эта [перемена] еще не отпечаталось, но благодаря Г[итлер]ю[генду] она врастет в него органически. Через 10 лет придет, вероятно, время реформатора, который заново обустроит церковные здания и придаст им героический дух нашего времени. То есть я представляю себе, что символ поклонения – зачастую жуткие и кривые позднеготические резные работы исчезнут из церквей и переместятся в музеи. Отвратительные барочные символы следует снять, кафедры и алтари спроектировать заново, в твердости и простоте, в стиле и духе мемориала у Фельдхеррнхалле[221]. Тот, кто хочет творить сам, не должен лишь «пиетета» ради тащить старый хлам за собой. Церкви Св. Марии в Данциге, Любеке и проч. перепланировать так, чтобы снова проявилась крепостная основа этих построек, а место множества замученных «святых» могут занять статуи великих немцев, причем под сводами уже не будут звучать слова еврейских «пророков» и гимны Иегове.

Суета последних недель заставила умолкнуть всех муз. Я придавал большое значение приглашению разных иностранцев, а особенно англичан, на партийный съезд, и отметил, что немалое число откликнулось. Несмотря на летние отпуска, прибыло 16 британцев. «Наше» посольство в Лондоне отсоветовало их приглашать, так как они были – де «вне досягаемости». Господа полетели в Восточную Пруссию и Шлез[виг] – Гольштейн, чтобы убедиться в серьезности нашей работы, а затем отправились в Н[юрнберг], где таращили глаза, глядя на подлинные народные настроения и образцовые шествия. Они были поражены, что почти все и высказали в своих письмах. Интересной была беседа с его преподобием Ходсоном[222], другом епископа Глочестерского[223]. Он подозревал во мне злобного антихристианина и буйнопомешанного, но к своему удивлению увидел обычного человека. Продолжительная беседа, которую мы вели с открытым сердцем, произвела на него сильное впечатление. На открытом собрании в Глочестере он как порядочный человек об этом впечатлении рассказал.

Важной персоной был и полковник Маккоу[224], «частное лицо», на самом деле советник брит[анского] Военного министерства. В ходе обстоятельной беседы он сказал, что Версальский договор был преступлением. Вильсон[225] – олух, Л[лойд] – Джордж[226] – невежа. В обозримом будущем необходимо сесть за стол переговоров, чтобы разработать новый порядок.

Во время войны М[ак]к[оу] был адъютантом Китченера. Он ожидал его в Петербурге, когда К[итченер] отправился в свой смертельный рейс[227]. М[ак]к[оу] считает, что смерть К[итченера] очень повредила [будущему] мирному договору. После войны он занял бы по отношению к Германии ту же позицию, которую занял после англо – бурской войны, и предотвратил бы все сумасбродство Версаля.

М[ак]к[оу] рассказывал мне это на балконе нюрнбергского замка, где я смог представить его и 4 других англичан фюреру. Он хотел в ближайшее время вернуться в Г[ерманию], чтобы всерьез продолжать зондирование. Уже вчера пришло письмо. Он прибывает 25.10. М[ак]к[оу] потому столь важен, что может ратовать за тесное британско – немецкое сотрудничество в недружелюбном к немцам окружении Хэйлшема[228]. Пришло письмо и от Ходсона, он хочет отправить сюда своего епископа.

Капитан Файенс пишет одно благодарственное письмо за другим. Как адъютант герцога Коннаутского он доложил корол[евской] семье о Нюрнберге и еще раз просит дать конфиденциальную информацию о подоплеке 30 июня: эта докладная записка сейчас готова. Я хочу лишь показать ее фюреру. Возможно, она разоблачит в глазах короля те подстрекательские сведения, которые – как мне доподлинно известно – передает здешний британский посол Фип[п]с. По его словам, не было вовсе никакого заговора, Гитлер лишь хотел избавиться от неудобных людей. Фип[п]с из-за своей принявшей католичество жены и ее «связей» очевидно настроен против нас. Кроме того он сообщает, что Германия вооружается, чтобы взять реванш у Франции – такова агентурная работа F[oreign] O[ffice]!