Гул никогда не вмешивался в эти споры. Для него существовала только наука, и когда он уставал от своих вычислений, измерений и опытов, то предпочитал всему остроумную болтовню за стаканом вина. В такие минуты он походил на веселого легкомысленного студента, готового поддержать каждую шутку.
Одна из таких шуток окончилась самым неожиданным образом. Как-то мы засиделись в столовой дольше обычного, может быть, потому, что ночь была ненастная, бурная, и никому не хотелось слушать у себя в комнате печальную музыку ветра, метавшегося по всему зданию. Я обратил внимание Гула на портрет старого аббата.
- Глаза монаха кажутся иногда живыми. Вы не замечаете, что их выражение меняется?
Гул засмеялся.
- В конце концов мы все поверим здесь во всякую чертовщину! Меняются не его, а ваши глаза, и все чудо можно объяснить двумя-тремя стаканами выпитого вина.
- Я говорю совершенно серьезно. Мне кажется, что никто не мог бы сегодня выдержать его взгляда в течение пяти минут.
Портрет помещался против меня и хотя едва выступал из сумрака огромной комнаты, я все время испытывал такое чувство, как будто на меня из мрака устремлен чей-то пристальный взгляд.
- А вот мы сейчас попробуем! - ответил Гул. - Осветите лицо этого страшного старика.
Профессор быстро поднялся со своего места и, сделав несколько шагов по направлению к портрету, остановился. В лучах электрического света слабо поблескивала вытертая позолота на рамке, чуть заметно выступали сухие очертания пожелтевшего лица, но глаза, казалось, блестели и со странной пытливостью смотрели на Гула.
- Не делайте этого! - сказал я, вдруг чего-то испугавшись и чувствуя, как дрожит моя рука, поддерживавшая фонарь.
- Что за вздор! - весело ответил профессор и продолжал, обращаясь к портрету:
- Ну-с, почтенный отец-бернардинец, смотрите на меня с такой злобой, на какую только бы вы были способны при жизни!
Я мог поклясться, что глаза портрета обратились к Гулу.
Профессор постоял минуту и вдруг, закрыв лицо руками, вскрикнул:
- Боже мой!.. Он... Ах! - он зажмурил глаза. - Они живые!
Мы все, не разбираясь в смысле этих слов, бросились к портрету. Глаз не было! На их месте чернели, как у черепа, два глубоких отверстия.
- Что это: призрак, галлюцинация или, может быть, мы все сошли с ума? - сказал Гул слабым голосом, наливая себе стакан вина.
Циранкевич схватил со стола нож и одним взмахом разрезал холст. За ним - пустота! На пыльном полу узкого прохода ясно отпечатались следы босых ног.
- Тут кто-то стоял, - вымолвил Капсукас. - И этот человек смотрел на нас через отверстие, которое он проделал на месте глаз у портрета. Вот, смотрите!
Капсукас указал на отогнутые треугольные кусочки потемневшего холста. Маленькие надрезы были сделаны так искусно, что, закрыв отверстие, мы в четырех шагах не могли заметить никаких повреждений картины.
- Завтра надо осмотреть весь этот проход, - сказал Гул, все еще бледный от волнения. - Впрочем, я наверное знаю, что мы ничего и никого не найдем в этих стенах, похожих на пчелиные соты. Просто невероятно, продолжал он, внимательно осматривая под галереи, - какую уйму труда затрачивали древние и новые строители этого здания, чтобы всюду иметь уши и глаза, следить за грехом и добродетелью, окружать каждого брата невидимой сетью. Здесь уловляли души, и, видимо, работа эта была чрезвычайно трудная! Ну, пойдемте. С этого дня мы будем обедать в моем кабинете. Поспешите. Циранкевич закончил работу с гелием и аргоном. Нам пора уезжать. Я начинаю нервничать и, кажется, скоро дойду до такого умственного падения, что стану верить в приметы и предчувствия.
- Желал бы я знать, что это за человек, - задумчиво произнес Циранкевич. - И что ему от нас надо?
- Я догадываюсь, что ему нужно, - ответил Гул, останавливаясь на пороге своей комнаты. - Он заботится о спасении наших душ. Берегитесь его, господа!
С этими словами профессор запер за собой дверь.
На другой день дождь перестал. Светило яркое солнце, но мощный ветер широкими взмахами несся по равнине, пригибая деревья, опрокидывая изгороди, и с яростным шумом прибоя обрушивался на все непреодолимые препятствия. Я сидел в своей комнате за книгой, когда вдруг услыхал отчаянный крик Гинтараса. Он кричал где-то на дворе, у подножья главной башни. Я бросился вниз, и первое, что увидел, выбежав на залитый солнцем двор, был распростертый на лужайке труп Капсукаса. Он лежал в двух шагах от сырой стены, покрытой пятнами синевато-зеленой плесени.
- Боже мой! - кричал Гинтарас, дотрагиваясь до окровавленного лица убитого. - Он упал из самого верхнего окна! Я слышал, как он крикнул. Его сбросил тот, кто убил и Варта. Ну, негодяй, попадись только ты мне в руки, я вытяну из тебя все жилы! Прячешься, подлая гадина! Но я до тебя доберусь...
Он кричал, подняв голову и обращаясь к кому-то на вершине массивной башни. Капсукас упал с высоты двадцати метров и умер мгновенно. Поднявшись на колокольню, мы там ничего не нашли, кроме нескольких обвалившихся кирпичей у того широкого окна, где Капсукас часто сидел, смотря на панораму Тракая и синеющих вдали гор.
Эта смерть потрясла нас всех неизмеримо больше, чем гибель Варта. Копая могилу, я так рыдал, что Гинтарас, у которого у самого слезы текли по загоревшим коричневым щекам, принялся меня утешать. Как все простые бесхитростные люди, он не мог ничего другого придумать, кроме беспрестанного повторения, что наступит время, когда умру и я, и Гул, и Циранкевич, и всех нас зароют в землю так же, как и несчастного Капсукаса.
- С этим ничего не поделаешь! От смерти никуда не уйдешь. Давно ли хоронили Варта, и вот теперь...
Тут мысли шофера приняли другое направление. Он вытер лицо грязной ладонью и, обращаясь к суровым, мрачным стенам, принялся вновь бранить и проклинать убийц, придумывая для них всевозможные казни.
Гула и Циранкевича я застал в лаборатории, где они о чем-то громко спорили.
- Вы не можете один браться за такое опасное дело, - протестовал Гул. - Я не стану сидеть сложа руки.
- Но поймите, ваше участие все испортит! Если мы вчетвером начнем гоняться за убийцей, то, понятно, никогда его не увидим. Он слишком осторожен и ловок.
Оказалось, что Циранкевич твердо решил поймать таинственного убийцу, но желал обойтись в этом деле без нашей помощи.
- Из вас никто не сумеет пройти впотьмах так тихо, чтобы остаться незамеченным. Для этого нужна большая опытность. Когда я служил на Кавказе, в мировую войну, то участвовал во многих экспедициях, и мне приходилось по неделям выслеживать и днем и ночью очень опытных турецких лазутчиков. Поверьте мне, я один сделаю это лучше, чем целая дюжина храбрых, но неопытных людей. Не забывайте, что все будет происходить ночью.
- Но если он вас убьет?
- Возможно. Если бы моим противником был бесчестный убийца, я бы сказал, что между нами в этом каменном лабиринте произойдет дуэль, с выслеживанием врага.
Гул о чем-то сосредоточенно думал, смотря на реторты с разноцветными жидкостями.
- Может ли быть такой случай, - спросил он, - что вы будете знать: противник идет за вами, хотя для вас он останется неуловимым?
- Это вероятный и самый опасный случай. Особенно в темноте.
- Хорошо, - сказал Гул с повеселевшим лицом. - Я вам дам великолепное оружие, которое сразу уничтожит и сделает напрасными все уловки этой ядовитой гадины.
Циранкевич с удивлением взглянул на Гула.
- Какое это оружие?
Профессор вместо ответа быстро подогрел на спиртовой лампе какую-то смесь и, подавая ее Циранкевичу с другим объемистым пузырьком, сказал:
- Разлейте эту жидкость и потом другую на пути вашего противника, и когда он наступит на нее, то подошвы его обуви будут оставлять огненные следы.
- Великолепно! - воскликнул Циранкевич. - Как я сам забыл о такой простой вещи!
Вечером я, профессор и Гинтарас собрались в библиотеке, служившей теперь спальней Гулу, - единственной комнате, где мы могли считать себя в полной безопасности. Минуты тянулись со страшной медлительностью. Гинтарас дремал около двери. Гул быстро расхаживал из угла в угол, а я сидел у стола и напряженно прислушивался к неясным звукам, теням звуков, скользивших за стенами комнаты.
