Нас интересовали биографии рядовых, обыкновенных детей. Героев мы не искали. Мы ходили из одного детского дома в другой и стенографировали рассказы ребят, эвакуированных в Узбекистан.

Обрабатывали мы материал в весьма незначительной степени. Это не очерки о детях, это рассказы самих детей. Уклонения от норм литературного русского языка не смущали нас: наоборот, мы тщательно берегли все местные и индивидуальные особенности речи каждого.

Мы стремились не только возможно точнее сохранить описание фактов, но и довести до читателя самый голос, подлинную интонацию рассказчиков.

У нас на первое был суп с макаронами. Мать уже налила всем по тарелке: отцу, сестренке — четыре года, пятый — и двум братишкам, а меня вдруг послала во двор за водой: чайник налить.

Я взял чайник, спустился — вижу: самолеты летят. У них и на крыльях, и на хвостах всюду были наши звезды. Я только дошел до крана, как засвистело что-то, а потом шипение, грохот, а потом я подбежал — одни камни и черный дым, и нет ли мамы, ни братишек, ни девочки…

Папу я нашел под камнями. Но только у него не было головы и одной руки.

Витя Якушевич, 14 лет, из Минска.

Записано 4/IV-42 г. в карантинном детдоме, в Ташкенте.

…В один ужасный день загудели сирены, фабрики, заводы, поезда. Над городом появились фашисты. Я был один дома. Я кинулся бежать ко Днепру, чтоб спрятаться в скалистых берегах. Вижу, по другой стороне улицы бежит моя мать. И вдруг промежду нами взорвалась бомба. Моя мать упала, но поднялась и побежала снова. Возле нее взорвались еще две бомбы. Мать опять упала, и гляжу — на этот раз ее ранило: кровь льется по лицу и по боку. Но она встала и побежала опять. Я был уже близко от нее, она мне кричала.

И тут опять третий взрыв. Я упал, и мама тоже. Потом подошел, вижу — она уже мертвая лежит.

Петя Коняев, 13 лет, из Могилева.

Записано 10/11-42 г. в детдоме № 1, в Ташкенте.

В четыре часа на рассвете мы вдруг услыхали стрельбу. Мы выбежали во двор и увидели со всех сторон дым. Тогда мы начали укладывать вещи. На нашей улице шла стрельба, рвались гранаты, падали бомбы. Отец мой запряг пролетку — он был извозчик, — а к пролетке прицепил воз. Мы выносили из дому одежу и бросали ее на воз. Но некогда было собирать вещи: соседние дома уже горели. Мы все уселись в пролетку и на воз и поехали — папа и мама и все девять детей: один брат парикмахер, один брат портной, Роза, Зуска, я, сестры Геня, Эйда, Шейна и братик Сролик. Город был в дыму. Сквозь дым на улицах метались люди с детьми на руках и с узлами на спинах. Молодые бежали быстро, а старики и дети падали.

Мы доехали до шоссе, которое ведет в Латвию. Там стояли грузовики для беженцев. Их обступила большая толпа народа. Мать закричала нам: «Идите, дети, в грузовики и спасайте себя поскорее, а мы с отцом поедем на возу». И мать стала помогать детям взбираться на грузовик. Тут ее опрокинула чья-то лошадь, мчавшаяся галопом. Мы все заплакали, а мать поднялась и, желая нас успокоить, сказала: «Это ничего, мне не больно».

Я стояла возле грузовика последней. Я ни за что не хотела лезть в грузовик, а хотела остаться с мамой. Но мама сказала: «Идите, дети мои, и спасайте свою жизнь. Вы еще молоды, вы должны еще жить. А мы с отцом уже прожили больше половины жизни». Грузовик трогался, мама кричала «садись!», и я быстро вскарабкалась в машину.

Так мы и уехали, не попрощавшись ни с матерью, ни с отцом.

Больше мы их не видали.

Рокха Озеp, 15 лет, из Таурога.

Записано 8/II-42 г. в детдоме № 1, в Ташкенте.

Когда наш детдом эвакуировался, немцы нас обстреляли. Конечно, им отлично видно было, что это дети едут, если только они не пьяные были и не близорукие, но им ведь это все равно: они когда видят движущую точку, то они уже не могут не стрелять.

Только они в нас не попали.

Впереди на подводе ехал дедушка-кучер. Его подвода была вожатая. А потом, на второй, правил Миша Власов — его подвода была подчиненная. Я ехала с дедушкой-кучером на первой подводе. Мы его все любили. Мы его любили потому, что он нам часто рассказывал сказки и военные приключения — он в ту войну был у австрийцев пленным… Он нам говорил: «Где той войне до этой!» И лошадей нам давал из своих рук угащивать.

Вот мы едем и вспоминаем нашу жизнь. Мы в последнее время часто ходили выступать в госпиталь. Нас каждую прикрепили к своему раненному бойцу, и мы своему раненному бойцу читали вслух и дарили подарки: одеколон, папиросы, карандаши, очиночки или еще что… Мой боец был старший лейтенант, его звали Николай, он мне показывал осколок, который у него вынули из груди.

И вдруг мы слышим: летит не наш самолет. Гул у вражеских самолетов страшный, ревущий, завывающий, не такой, как у наших, — у наших гул легкий. Мы, конечно, испугались, но не очень испугались, потому что у нас все, даже маленькие ребята, уже привыкли к бомбежке и к другим событиям. Самолет спустился пониже и начал строчить по нашим подводам — хряс! хряс! — пули некоторые ишли гостряком, а другие рикошетом; покрутится, покрутится — и в землю. Ребята закричали: «Ложиться нам? Или как?» А дедушка-кучер говорит: «Станем мы еще перед ним ложиться! Давайте ехать, все целы будем!» И ударил по лошадям. И Миша Власов ударил. Мы едем, а дедушка-кучер нам криком сказку рассказывает, чтобы мы не боялись.

И верно: он в нас не попал, а скоро прилетели наши истребители, и немецкий самолет начал тикать, как дикий тигренок.

Валя Ильяшенко, 14 лет, из Мариуполя.

Записано 19/III-42 г. в детдоме № 31, в Ташкенте.

Красивее всего было ехать по узенькому каналу. Там каждая елочка видна. Я сидела наверху и срисовывала елочки.

Мы выехали из Ленинграда только в августе, потому что мы ждали нашу бабушку. Мама боялась ехать поездами, которые сильно бомбили, и мы поехали баржой. На полки постлали матрасы и одеяла и сделали как отдельную квартирку. Мы на полке и жили.

Нас было три баржи и два катера. Катера побольше, чем пароходики на Неве. Один большой катер тащил две баржи, а другой, маленький, — одну, нашу. Вы бы поглядели, какие у нас были ловкие матросы: они переходили к нам на баржу с катера прямо по канату, как одна гражданка в цирке, которую мы видели с мамой еще до войны.

Потом настала Волга. Я срисовывала горы и позади облака. Мы подъезжали к Рыбинску — там уже вода сделалась мутная, водорослевая. Это было днем, мы только собирались обедать. Вдруг из-за облаков с большим жужжанием вылетели самолеты. Они летели к шлюзу, а за ними гнались наши «ястребки». Они до шлюза не долетели, испугались и со злости сбросили бомбы на наши баржи. Завыли гудки, и еще громче закричали люди. Я увидела крошечные точечки, они в воздухе делались все больше и больше, а когда они упали, я их не видела и только услыхала взрывы.

Две баржи сразу ушли под воду и потянули за собой свой катер. На каждой барже было семьсот человек. Мы кричали, и многие дети топали ногами. Наш катер отцепился от нас и пошел спасать тот, но вода качалась воронками, и шлюпки не могли плыть. И баржи утянули свой катер за собой под воду.

Ни единой тряпочки, ни щепочки но всплыло.

Оля Гусельникова, 10 лет, из Ленинграда.

Записано 28/III-42 г. в г. Ташкенте.

…Всяко бывало. Вот один немец заскочил в домик, подошел к женщине, говорит: «Скажи, находятся ли здесь, в вашем доме, красноармейцы? Где вы их спрятали?» Она говорит: «Никто не находится, мой муж уже убитый на войне, и больше я не знаю». А эта женщина не русская была, а татарка или кавказка. У них был четырнадцатилетний мальчик, и вот когда немец схватил мать за шею и притиснул ее к стене, то она что-то сказала мальчику по-кавказски. А у них было три ножа: один — которым хлеб резали, другой нож — брата (брат в Красную Армию ушел), а третий — отца, с серебряной ручкой. Мальчик схватил серебряный нож, подошел сзади и сюда вот, под левую лопатку, ткнул. Немец только сказал: «Ой!» — и повалился.