— Романтизируют! — Сид засмеялся, как будто Фрэнки только что сморозил невероятную глупость. — Надейся! Девушки любят про разбойников храбрых читать, которые грабят богатых и раздают деньги бедным, про пиратов, у которых свобода в ушах свистит, про всяких бродяг, которые такие неоднозначные, что ах-ах-ах, а в жизни, в реальной жизни! Десятой дорогой подобного персонажа обойдут! Что до тех, кто мечтает, то лично у меня с ними ничего общего нет. Я свою судьбу не выбирал. А им, наверное, просто скучно. Или жить надоело.
— Так ты, получается, хочешь поправить Симфонию в том числе и для того, чтобы вернуть ту девушку? — осторожно спросил Фрэнки.
— Какой ты все-таки еще наивный, — вздохнул Сид. — Нет, конечно. Я не знаю, как у нее сложилась жизнь, но уверен, что она успешно воспитывает своих детишек. Как раз к двадцати пяти годам наверняка успела… или нет. Мне все равно, правда. И тебе было бы уже все равно на моем месте.
— Нет! — горячо возразил Фрэнки и сразу понял, что этим восклицанием выдал себя.
— Нет? Почему нет? — последовал естественный вопрос. — Ты так уверен в этом? Любишь кого-то много лет?
Фрэнки нервно сглотнул, не зная, что ответить. Вроде бы ему доверились, а на доверие принято отвечать доверием, но в то же время рассказанное Сидом выглядело как-то поверхностно, необязательно — и не казалось таким сокровенным, неоправданно святым и нерушимым, как его собственные чувства к Мадлен. При этом боль в словах Сида явно проскальзывала, особенно если вообразить себе, что тот всерьез пытался повеситься, но он подал свои неудачи и проблемы как курьезные случаи, сущие глупости. Он в действительности считал их таковыми — или просто не хотел давить на друга мрачными историями, при этом оставаясь вполне искренним?
— Я… Нет, не люблю, — Фрэнки наконец нащупал нужные слова. — Не люблю, нет, я, пожалуй, ранен. Вроде того.
— Тебе нельзя или невозможно любить, а ты любишь, и тебе больно, — с легкостью перевел на человеческий Сид. — Я так и думал. Такой одинокий, а девочку эту, Эшли, к себе не пускает — с чего бы? Что-то затронуто, значит, мешает что-то. Ну, раз ранен, лечись. А я пока пойду умоюсь, ладно?
Он действительно наконец-то собрался с силами, чтобы привести себя в порядок, и ушел с этой благородной целью в уборную, а Фрэнки решил, что очень ему признателен, — в этой легкомысленной на первый взгляд реакции на полуоткровенность читались понимание и тактичность.
«Может, я и правда еще слишком наивный? — думал Фрэнки, глядя на однообразную зелень, проносившуюся за окном. — Сид старше меня и гораздо трезвее к амурным делам относится. Но я ведь не он. Мы совершенно разные, а значит, дело не только в том, сколько опыта у него и сколько у меня. Но мне, пожалуй, нравится, как он себя ведет. Я бы тоже хотел вспоминать про собственные страдания со смехом. Хотя для этого нужно быть человеком с сильной волей… Ну, или конченым придурком».
Взвесив все «за» и «против» из запаса собственных впечатлений о Сиде, Фрэнки рассудил, что тот скорее второе, чем первое, а значит, завидовать нечему и восхищаться нечем. А потом у него подозрительно и некстати разболелась голова, как раз к тому времени, как Сид вернулся.
— Что с тобой? — Тот явно встревожился, видя, что друг с самым жалким видом держится за лоб. — На тебе лица нет!
— По-моему, это Искажение, — пролепетал Фрэнки, часто моргая. — По-моему, скоро Искажение!
И он не ошибся.
Движение в момент прекратилось, сдавив виски режущей мозг перегрузкой, земля встала, а потом надорвалась, вздулась, острым шпилем взметнулась вверх, вонзаясь в небеса узкой полоской; на месте некогда ровной поверхности темной гниющей раной вырезался овраг, а за ним, гладкая, каких в жизни не бывает, встала еще одна узкая площадка, и, наверное, их еще было бесконечно много одинаковых, головокружительно высоких и крутых, но Фрэнки не успел оценить игрушечный и сумбурный рельеф Искажения, потому что на своей полоске не удержался и заскользил вниз, в ту самую зияющую рану. Пальцы хватали только легкомысленно ломкие, прохладные на ощупь зазубрины-травинки, а потом Фрэнки поймал руку Сида, вовремя подползшего к краю пропасти, и вцепился в нее.
— Я тебя не вытяну! — прокричал Сид с отчаянием. — Я-те-бя-не-вы-тя-ну! Залезай сам!
— Что? Я не могу! — Фрэнки и держаться-то за руку не мог: он весь дрожал и был слаб до изнеможения, а при мысли о том, что у него под ногами бездна, последние силы безнадежно терялись.
— Да плевать, что ты не можешь! — рявкнул Сид. — Тебе придется!..
— Н-но… — бедняга начал заикаться, а ладонь его, вспотев, начала из чужой ладони выскальзывать. Он честно попробовал собраться и нащупать свободной рукой и ногами какую-нибудь опору, но поверхность скалы оказалась предательски ровной, идеально ровной, слишком ровной для естественности; а потом его дернули вверх, перехватили за предплечье, за ворот, в глаза резануло красным, рубашка стала мокрой, но зато он почувствовал под локтями землю и, подтянувшись едва ли не впервые в жизни, заполз на площадку, чьи края крошились под ногами.
Сид, который все же сумел помочь, бессильно рухнул на спину. Его кровь дробила вязкими вспышками серую пыль.
— Эй… — Фрэнки подполз к нему и мягко накрыл его руку своей, теряясь в бессознательном желании хоть как-то отблагодарить.
— Дьявол… — простонал тот, скривившись, а потом взглянул на друга и заулыбался окровавленными губами: — Ха-ха, Фрэнки, я такой дурак, ты был прав… Фрэнки… Я ведь потерял этот чертов портфель, он ведь уехал, понимаешь, уехал! А мы остались! Ха-ха-ха! Надо было брать машину! Ха-ха-ха! Сэкономил, называется! Никогда больше не буду пить!
— Ты полный придурок, — покачал головой Фрэнки.
Сид сморщился и отвернулся от него, уставился вверх. И как-то даже посветлел.
— О, ты только погляди, — прошептал он, — до чего прекрасны здесь звезды.
Посчитав это полубредовое замечание едва ли не последней волей умирающего, перепуганный Фрэнки послушно улегся рядом и взглянул на небо чужого мира, само по себе серое, но безнадежно потерявшееся в бесчисленных вспышках, разноцветных, звенящих и сияющих.
— Может, упадет какая-нибудь, пока мы здесь, — предположил Сид. — По-моему, они тут ненастоящие. Размалеванные стеклянные шарики со свечками внутри. Вот грохнется на тебя такой, разобьется, обожжет, а сам погаснет. В точности как ты или я, ха-ха, размалеванные шарики, а внутри свечка, ничего больше, кто-то падает и гаснет, кто-то живет дальше со шрамом от ожога… Черт, меня сейчас вывернет, если честно.
— Ты потерпи, — неловко сказал Фрэнки. — Скоро все закончится.
— Это хорошо и понятно, но зачем Брэдли-то в морду мне дал, я его уничтожу, мне эта кровь в рот попадает, фу, мерзость, а стереть…
Он не договорил, потому что Фрэнки достал платок из кармана и приложил к его губам. Белое разрезалось красным. Сид дернулся, но Фрэнки, угадав его порыв, поймал поднятую руку за запястье и силой прижал к земле:
— Лежи тихо!
Его мутило от вида крови, он боялся взглянуть на то, что осталось от многострадальной ладони друга, и поймал себя на мысли, что впервые в жизни не увидел толком долго длящееся Искажение, если не считать черной пустоты под ногами и перемигивающихся светляков на небесах, на которых он бы и внимания, наверное, не обратил, если бы не Сид. И как раз Сид заменил ему все сомнительные красоты чужого мира, подал ему искалеченную руку, спас его через собственную боль, услужливо расстилая перед ним красную ковровую дорожку, сотканную из крови. И это было ожидаемо, это было нисколько не удивительно: ведь еще этюд-Искажение под номером двенадцать продемонстрировал, что Сид считает Симфонию и все, что с ней связано, важнее собственного здоровья, что он способен с легкостью перешагнуть через себя ради достижения цели.
При мысли о том, как далеко может заходить подобное самоотречение, Фрэнки стало страшно. Он отвернулся, не желая видеть мутнеющие глаза Сида, отпустил его, отодвинулся. Вокруг точили воздух острые пики и идеально ровные кубики голых скал, уходящих в бесконечность, распахивались темные зевы пропастей. Иглистый край площадки, на которую их занесло, успел сверкнуть вслед за мигнувшей над ним россыпью звезд ровно за секунду до того, как мир рассыпался, разложился на спектр — в мире привычном капал грибной дождь, на небесах таяла радуга.
