С тех пор как он три года назад переехал в Нойкуков, он без устали искал клочок земли для своего заслуженного отдыха. Каждое воскресенье, прихватив палку, он отправлялся на один из трех нойкуковских садовых участков, с тоской поглядывая то на живые изгороди, то на готовые домики, подсчитывал квадратные метры земли, вел «экономические» беседы о плодородии земли и о пользе свежего воздуха с владельцами участков, которым немало завидовал. А в будни, по вечерам, изучал толстый справочник «Наш сад», просматривал каталоги из города цветов Эрфурта, помечая крестиками те сорта, которые посадит сам, и без конца набрасывал проекты как самого садового домика, так и будущих посадок. Всякий раз, когда он проходил мимо лавки Братфиша «Скобяные изделия» и видел выставленные на улицу лейки и садовые тачки, его будто кто под руку толкал. И действительно, однажды он купил маленькие детские грабли. Они у него потом долго в подвале лежали. Но зато теперь висят на своем месте, там, позади домика, в сарайчике для садового инвентаря. Теперь-то все в порядке.
Все случилось в одно из мартовских воскресений. Дни стояли солнечные, и земля хорошо просохла. И в такой-то день кто-то позвал его с улицы. Оказалось — старая, очень худенькая женщина, с живыми темными глазами. Заговорщически она спросила:
— Послушайте, уважаемый. Вижу, вы все ходите, будто ищете чего. Может, участок хотите купить?
Он тогда ответил ей:
— Вы не так далеки от истины. — И сердце у него застучало быстрей.
— Недалека, говорите? А вы ступайте сходите к старухе Винтерфельд. У них там что-то не ладится. Вы зайдите к ним да спросите.
И он пошел и спросил, стал уговаривать, предложил хорошую цену. Затем все документы оформил у нотариуса. И так набросился на работу в саду, как другие бросаются в Черное море.
В ту пору садик Винтерфельдов находился в запущенном состоянии. Но это только еще больше разжигало доктора Блюменхагена. И все то, что он вычитал в разных садоводческих трудах, он теперь осуществлял на практике. И копал, и перекапывал, и рыхлил, и сеял, и сажал. И молотком стучал, и пилой пилил, и красил, получая огромное удовольствие: добился-таки своего! Вот видите? Он снова щелкает никелированными садовыми ножницами, и первые чересчур длинные веточки падают на землю…
Доктор Блюменхаген приехал в Нойкуков три года тому назад. Приезд его немало озадачил нойкуковцев. Все три конкурирующие агентства новостей — почтальон Папендик, жена булочника Шлееде и пономарь Грютелюшен из храма святого Георгена — прикидывались, будто боятся проговориться, на самом же деле не знали ничего.
В Нойкуков прибыла машина с мебелью из университетского города на побережье, привезла несколько старинных кресел и стульев весьма изящной работы, комнатную липу и ящики с книгами. Владелец этого скарба предстал перед «впередсмотрящими» нойкуковцами как изящный господин, совершенно седой, с белыми усиками и в очках с золотой оправой. Вместо галстука у него была повязана «бабочка», в руках — черная трость с серебряным набалдашником. Занятно! Но понять ничего нельзя.
И никто тогда не поверил городскому садовнику Тюбке. Этот всегда прежде всех выскакивал, потому как его мать переехала в Нойкуков с берегов Рейна. Между третьей и четвертой кружкой пива Тюбке изрек:
— Я так думаю: вроде бы он сочинитель.
Впрочем, зачем сочинителю переезжать в Нойкуков?
Это же не Венеция, в конце концов. Да и нынешние сочинители совсем по-другому выглядят: в вязаных свитерах, все молодые. А когда приезжий два дня спустя прибил на дверях медную дощечку с надписью: «Доктор Арнольд Блюменхаген», в городе образовалось два лагеря: большой, где удрученно констатировали, что это просто-напросто новый практикующий врач, и маленький, состоящий только из городского садовника Тюбке. Как истый рейнландский враль, он утверждал, будто бы это высланный на разведку геолог и скоро в Нойкукове тоже начнется проклятое бурение на нефть.
— Но уж не внутри городских стен! — добавлял он решительно. — Только через мой труп! Это уж я вам точно говорю.
Если бы садовник Тюбке жил во времена Тридцатилетней войны, шведам не так легко было бы взять штурмом городские укрепления Нойкукова.
Загадка разрешилась только через два дня.
И только благодаря инициативе одного молодого человека, которого еще не было на свете, но который так и рвался поскорее его увидеть. Случилось это около двадцати трех часов, по сути среди ночи, когда белый как мел и дрожащий от страха скотник из ближайшей деревни прикатил на своем «Москвиче» цвета морской волны в Нойкуков. На заднем сиденье сидела теща, не устававшая погонять его, и жена, родовые схватки у которой начались ранее намечавшегося срока. Единственный человек, попавшийся им на дворе в тот неурочный час, принадлежал, как легко установить с помощью теории вероятностей, не к лагерю Тюбке. Потому-то и случилось, что скотник и теща в поисках медицинской помощи очень скоро принялись неистово нажимать на пуговку звонка доктора Блюменхагена и нагнали на него такого страха, какого он отродясь не испытывал.
— Однако, — возопил он, когда наконец понял, чего, собственно, от него хотят. — Дорогие коллеги, убедительно прошу вас, я же самый обыкновенный учитель математики!
Впрочем, помочь ему это не помогло, потому как теща скотника, то ли полагая арифметику за часть медицины, то ли рассматривая присутствие человека с университетским образованием как некую надежду на спасение, сурово отрезала:
— Чего там! Доктор есть доктор! — и затолкнула доктора Блюменхагена в дом.
Ну а так как кровать стояла на положенном месте, а скоро нашлась и горячая вода и чистые простыни, да к тому же опыт и жажда деятельности тещи счастливо сочетались с осмотрительностью доктора Блюменхагена, то великое дело было почти завершено, когда высланный на поиски зять явился с акушером, то есть настоящим человеческим доктором.
А теща, обнаружив в серванте бутылку румынского коньяку, чокнулась с доктором Блюменхагеном и обнародовала свое окончательное решение, что внук ее будет наречен прекрасным именем Арнольд.
Полуночные события стали известны нойкуковцам на следующий же день. Сенсация, произведенная ими, далеко превзошла впечатление от самого события и чуть не заглушила его. Человек-то с «бабочкой» и тростью оказался доктором математики, которому в новом учебном году предстояло вести свой предмет в десятилетке. Но об этом почти забыли, до того громкой оказалась его слава как опытного акушера. Один только Тюбке не уставал твердить, будто он давно это знал. Математик — он что-то вроде геолога, только в земле не копается, а потому не представляет никакой опасности для древних крепостных сооружений града Нойкукова.
Но время шло, и нойкуковцы, задумавшись над случившимся, задались вопросом: что, собственно, надо математическому доктору, пожилому, изящному господину, в нойкуковской школе? Но этого они так никогда и не смогли понять. Во всяком случае, им не за что было уцепиться — ни за какое-нибудь чрезвычайное происшествие, ни за какое-нибудь число или год, а то и за жуткую тайну. Обычная биография без взлетов и падений.
Появился на свет. Имеются фотографии — снят на шкуре белого медведя, затем шести лет, в матросском костюмчике. Штудировал математику в Геттингене, написал докторскую работу, отмеченную похвалой… Некоторое время казалось: быть ему если и не блестящим, то, во всяком случае, толковым математиком и преподавателем университета. Но вместо этого стал бестолковым солдатом гитлеровской армии, из которой вернулся усталым и сильно помятым человеком. Он все же стал университетским преподавателем, но ни новых идей, ни темперамента — ничего не осталось, что называется, вечный доцент. Более молодые обходили его, получали профессорские звания, он уже чувствовал, что студенты потихоньку посмеиваются над ним, слышал, как они обзывали его ископаемым, стал побаиваться собственных семинаров и в конце концов, решив вновь обрести душевный покой, чувство собственного достоинства, собрался с духом и уехал в Нойкуков, где в первые же дни принес человечеству столько пользы, сколько, может быть, никогда не приносил. Покой он надеялся приобрести, проработав три года в школе маленького городка, а затем уже на многие годы уйдя на пенсию. А достоинство он надеялся восстановить здесь благодаря своим знаниям и своему званию, которые в университете уже никто не ценил. Здесь, в маленьком городке, с ним непременно должны считаться! «Да, да, должны!» — думал он, хотя в исполнение этой части своего замысла верил меньше всего.
