И снова Джони стал ездить в лес, часами метать молот. Прикладывая к земле длинную бельевую веревку, узлами разделенную на метры, он установил, что все чаще и чаще снаряд улетал за тридцать метров и однажды упал так далеко, что совсем немного оставалось до тридцати пяти. Тогда-то он и понял: все пойдет как надо. Да и весь вид его говорил об этом. Но только до того дня, когда до открытия «Заходите к Рабе!» осталась ровно неделя. В тот день почтальон принес ему небольшую посылочку и письмо от сухонького старичка. В посылочке Джони обнаружил новенький тренировочный костюм с гербом на груди и белыми буквами на спине. Гербом был косоглазый зубр, а из букв складывалось слово «Мекленбург». Еще до того, как распечатать письмо, Джони трясущимися руками натянул на себя тренировочный костюм. Оказалось, «будто сшит на него». Письмо было очень коротким:
«Дорогой друг Рабе!
С той же почтой посылаю тебе тренировочный костюм команды земли Мекленбург. Предназначен он для республиканских состязаний, которые состоятся в Берлине. Встречаемся 24 июня в 15 час. 00 мин. у здания театра в Шверине. В Берлин едем на автобусе. Не опаздывай, а то не поспеешь на состязания. Если у тебя обнаружится травма или болезнь, сообщи заблаговременно.
ФИЗКУЛЬТ-УРА!».
«Не может этого быть! — сказал себе Джони Рабе. — Невозможно! Я, наверное, неправильно прочитал». Однако все было правильно, двадцать четвертого июня в пятнадцать ноль-ноль. Когда он прочитал письмо в пятый раз, он упал на кровать и заревел. Давненько этого с ним не случалось, и сперва даже звучало как-то неуверенно. Но чем дальше, тем громче. В ту ночь впервые после большого перерыва ему приснился сон, в котором он видел, как буквы его имени делались все меньше и меньше и под конец уже ничего нельзя было прочитать… Все следующие дни до самого двадцать четвертого июня пролетели очень быстро. Оказывается, Джони Рабе придумал способ заставить их пролететь очень быстро. Каждое утро, поднявшись с постели, он вставал перед зеркалом и говорил себе: «Поеду вслед. Возьму да поеду вслед. Вот увидишь: двадцать пятого утром в шесть ноль-ноль выеду на велосипеде на Берлинское шоссе. Там много машин. Кто-нибудь меня подкинет. Так и сделаю! Только бы молот не забыть. Неизвестно, можно ли в Берлине молот напрокат взять».
После такой утренней молитвы он еще долго гримасничал перед зеркалом, непоколебимо веря в то, что ему наплел этот самый Джони Рабе. Плохо было только двадцать четвертого июня в пятнадцать ноль-ноль. Джони так и видел, как сухонький старичок вышагивает у остановки автобуса, как он закуривает одну «Унита» за другой, как достает свою обшарпанную «луковицу», как объясняет всей мекленбургской команде, что этот самый нойкуковский Рабе — парень что надо! Да, да! Мекленбург может положиться на него, но все, мол, сами знают, как нынче поезда ходят. Так что немного придется его подождать. Но такого парня стоит подождать.
Сколько они еще будут ждать? Полчаса? Час?
А когда стенные часы пробили четыре, Джони повязал свой кожаный фартук и спустился в залу, Джони Рабе — хозяин «Заходите к Рабе!».
И хозяин-ресторатор еще раз осмотрел своего помощника, нанятого на этот торжественный день, чист ли и опрятен? Проверил и в последний раз запасы светлого пива, неочищенного шнапса и молодого вина, темного пива, чистого шнапса и старого вина — немало побегал, прежде чем добыть его, — и занял свое место за стойкой.
«Нет, не-е-ет! — сказал ресторатор Рабе метателю молота Джони Рабе. — Всему свой черед. Иначе никак нельзя! Народ со смеху покатился бы, глядя на нас: сперва, мол, карточки с золотым обрезом, а потом — фьють! — ничего. Все у нас рухнуло бы в Нойкукове, и так до второго пришествия. На сегодня отключись, успокойся, Джони, а завтра можешь поехать вслед…»
Никуда Джони Рабе так и не поехал. Утром двадцать пятого он лежал в кровати, в желудке у него горел адский огонь, а в голове было как после землетрясения. Во рту пересохло, ноги дрожали, и думал он при этом: «Пусть сухонький старичок сам свою железку бросает. Чтоб его черти слопали!»
Здесь надобно пояснить, что хороший хозяин-ресторатор своей собственной сивухи никогда не пьет. Но тут ведь какое дело? Открытие! И все-то хотят с тобой чокнуться, успеха тебе желают. Никак не откажешься.
«Чего говорить, такими молодыми мы ведь больше никогда не встретимся!»
«Ах если бы это твой покойный отец увидел!»
«Очень ты все солидно устроил».
«Как бы ты на это посмотрел, если бы мы у тебя заказали столик, так сказать, на постоянно?»
Да, открытие прошло с блеском. Полнейший успех! И с того дня дела Рабе пошли в гору. И дошли они и до «польски-фиат», и до яхты со шведским мотором… Но когда он в белых холщовых брюках, закрытом свитере, синей куртке и фуражке, шитой золотом, ходил на яхте по речке Дёбель и очередная подружка принималась осторожно расспрашивать, откуда у него все это, он скромно отвечал:
— Кое-что получил в наследство, а потом, я же тренер.
Тренер будущего чемпиона мира — стайера Юргена Рогге! Ты разве не знаешь этого паренька?
Но ни одна подружка не знала Юргена Рогге. И Джони потягивал албанскую трубочку, покачивал тяжелым подбородком и говорил:
— Ну, этого вы еще узнаете! Осенью на районных состязаниях — кросс по пересеченной местности! Там он себя покажет.
Юрген Рогге сидел у окна своей каморки на втором этаже и смотрел на двор позади красного кирпичного дома. Он ждал. Ждал, когда уедут родители. Должно быть, скоро. «Траби» («Трабант-601»), загруженный доверху, уже выкатили из гаража, и он стоит посреди двора. Из глушителя вылетает синий дымок. Сейчас отец уже выйдет в выходном костюме во двор и ласково пнет ногой покрышку. Потом мать, как-то по-особому чуть скривив рот, втиснется на переднее сиденье рядом с водителем. Дверь она захлопнет только со второго раза и после этого скажет: «Я хорошо закрыла, отец?» А он ответит: «Да, да, теперь ты закрыла. Но так недолго и машину разбить».
— Юрджи! — зовет мать с крыльца. Имя Юрген она почему-то произносит «Юрджи».
— Иду, иду, чего ты! — отзывается Юрген.
Схватив транзистор, он бежит вниз. На матери ее новый серый костюм и круглая высокая шляпа, которую Юрген прозвал обсерваторией.
— Вот так, сынок, — говорит она, — а теперь попрощайся с родителями. Но может быть, ты передумал? Да выключи ты свою дуделку!
Юрген ей в ответ:
— Нет, нет, что ты! Поезжайте! Всего вам хорошего!
Он пожимает руку матери, потом и отцу, который ради этого должен перекинуть ключи зажигания из правой руки в левую. Затем Юрген идет по двору за родителями, стоит и смотрит, как отец ласково пинает ногой покрышку и как его мать, по-особому скривив рот втискивается на правое переднее сиденье.
При этом «обсерватория» чуть сбивается набок, и дверцу ей действительно удается закрыть только после второго раза. Отец дает сразу слишком много газу, двор еще раз заполняется синим дымом. Юрген небрежно машет левой рукой. Вот он и один. Ура!
И сразу трехкомнатный домик с кухней, ванной и мансардой превращается в шикарную виллу с башенками, эркерами, балкончиками и бассейном! Из нижних комнат ведет внутренняя лестница к трем спальням и гостиной наверху. А Йорг, хозяин всей этой роскоши, бережно опускает мурлыкающего котенка, разумеется, сиамского, на персидский ковер, затягивает на своей стройной фигуре пояс халата и направляется в библиотеку: ему необходимо еще кое-что просмотреть…
Однако вся эта картина довольно быстро улетучивается. И Юрген, собственно, не знает, что же дальше? Знает он только одно: целую неделю весь дом предоставлен в его распоряжение и надо подумать, что бы такое предпринять? Родители уехали на неделю в отпуск в Польшу, на Мазурские озера.
Они очень хотели взять его с собой, но Юрген отказался.
