Нужно спросить у Акнир…

Но спросить и даже озвучить необъяснимую и наверняка весьма важную новость Катерина не успела.

– Я поняла! – громко вскрикнула Чуб. – Вода – мир мертвых! Ирина плавает не в воде, а в мире мертвых. Вот что нарисовал Котарбинский… Это метафора. И в ее загробном мире стоит церковь… Значит, ее душа чиста. Потому из туманного озера ее и забирает на небо ангел!

– Ее душа чиста? – изумилась столь фантастически алогичному заявлению Катя. – Мы с тобой говорим об одном человеке? Об Ирине Ипатиной – малолетке, зарезавшей на пьяную голову собственного папу?..

– Она убила своего отца, – вздохнула Маша, – полагаю, после такого поступка трудновато попасть на небо.

– Простите, о ком вы сейчас говорите? – вдруг совершенно перестал понимать ее Вильгельм Котарбинский.

– Мы с вами говорили об Ирине Ипатиной, – напомнила ему Ковалева, – убийце!

– Нет-нет, – мягко поправил ее художник, – мы с вами говорили об Ирине Ипатиной и ее убийце.

– Но вы нарисовали с Ирины «Дух Бездны».

– Вовсе нет, – твердо сказал Вильгельм Александрович. – «Дух Бездны» – не ее портрет.

– А чей же тогда? – опешила Маша.

– Ее отца. Мужчины, который приходил вместе с ней. Я сразу увидел: его душа летит в бездну… Его тащит дева с лицом Горгоны. Она – его ад. Его страх. Его боль. Но это его боль. Его чувства… Это он видит ее такой.

– Он считал свою дочь неким исчадием ада? А она им не была? Она – была ангелом? Она – не убивала его?

– Нет. Это он – убийца своей дочери. Ее губитель.

– Убитый отец Ирины убил свою дочь? – не смогла уразуметь Ковалева. – А кто же тогда убил его? Ее жених? Он защищал свою невесту?.. Погодите, но слуги ведь видели, как Ирина, живая, выбежала из дома уже после смерти отца!

– Не знаю, – сказал художник, – я лишь рисую то, что я вижу. Ее душа пришла ко мне чистой. Но теперь ей не сыскать покоя. Ей не спастись. Она попала в беду.

– Попала… – повторила Маша за ним. – Или попалась?

И вдруг закричала, согнулась пополам, от ужасающей боли, пронзившей ее, как крюк рыбака, и закричала опять, словно некто невидимый выдернул крюк обратно, вместе с мясом и кровью…

– Ясные Пани, – Василиса Андреевна выкатила из смежной комнаты-спальни коляску с Мишей-младшим. – Он плачет все громче, и я никак не могу успокоить его.

Зареванный мальчик сидел на лоскутном одеяльце, глядя на них круглыми глазами. Его светлые, почти белые волосы были взъерошены, маленькие ручки испуганно сжимали любимую игрушку-жирафку.

– Па… – громко выкрикнул он, и слезы двумя косыми струйками побежали по круглым фарфорово-румяным щекам.

– Что ты сказал, Мишенька? – Катерина с сомненьем склонилась к синей коляске, не слишком веря, что ребенок понимает ее.

– Па… – повторил он пружинисто. – Па!..

– Па-па? – неуверенно перевела Даша.

– Па… па!.. – голос мальчика сорвался на крик.

– Он переживает за папу? Но кого он имеет в виду? – спросила Катя.

– Уж точно не Врубеля, – фыркнула Чуб. – Где вообще сейчас Мир? Да успокойся же, масик, – принялась покачивать коляску она.

В ответ мальчик только заплакал еще отчаянней:

– Па-а-а-а-а-а-а-а-а…

– Мир остался в гостях у художницы. Она рисует его портрет, – сказала Катя.

– Портрет? – схватилась за щеки Акнир. – Портрет – то же зеркало! Отражение. Если портрет хорош, если во время создания прочитать заклятие, можно украсть с его помощью душу!!!

– Па-а-а-а-а-а-а… – заревел мальчик.

– Мы едем к Виктории, – всполошилась Катя. – Немедленно!

– Нет времени ездить… летим! Говорите адрес, – распорядилась Акнир.

– На метлы! – заголосила Чуб и первой бросилась к стенному шкафу в коридоре, заполненному помянутыми летными средствами.

Непроглядный туман скрыл от них Город и скрыл их от Города – никто не видел трех ведьм, летящих сквозь белую мглу.

Мгла не была безмолвной; она шептала, густой влажный туман хватал их за плечи рыхлыми ладонями, мятежные, неупокоенные, пробужденные праздником души желали удержать их, пытались сказать, размечая полет над Киевом обрывками фраз:

– Мое почтение…

– Дайте… прошу…

– Нет… не могу забыть…

– Я умоляю…

– Помолись, помолись за меня…

– Мы в опасности… в Киев пришел некромант!

Дашина верная подруга с двумя велосипедными седлами на древке взяла в попутчицы Катю, уже секунду спустя потерявшую где-то над Бессарабкой свою левую туфельку, правую Катя обронила уже над Ботаническим садом.

Мокрый туман лип к Дашиным ногам, и Чуб, задравшая при посадке мини-юбку на бедра, невольно задумалась: сколько покойников видят сейчас ее красные в черные черепушки трусы? Как вообще мертвые воспринимают дизайн с черепами? Как издевательство или как приветственный жест?

– О, прелестница! Озорница!.. – немедля получила она ответ на вопрос.

– Ясные Пани, попросите ваш Город…

– Мы все в опасности!!!..

– Сударыня, вы просто милашка…

Акнир вихрем неслась впереди.

– Стекло! – издала предупреждающий крик дочь Киевицы, и, готовясь к удару, слегка поджала ноги, обутые в крепкие ботинки с широкими каблуками.

Но идти на абордаж со стеклом не пришлось. Дображанская лишь глянула вниз, увидела стремительно проступающую из тумана стеклянную крышу над чердаком-мастерской Виктории Сюрской – и крыша лопнула, со звоном рухнула вниз.

Троица приземлилась на ощерившийся осколками пол.

Акнир с подозрением посмотрела на Катю.

– А отчего все развалилось? Заклятие? – не поняла Даша Чуб.

И тут же забыла свой вопрос:

– Мать моя женщина!.. Вот он! – Землепотрясная бросилась к мольберту с портретом Мирослава Красавицкого. – А здорово она его…

Набросок углем был необычайно хорош – вся сущность Мира: и глубина его глаз, и горделивая линия носа, и неумолимость рта, и лежащая на самом дне естества огромность любви, вернувшая его из небытия, победившая саму смерть, сотворившая его заново, – отразилась в этой работе.

Отразилась!

«Портрет – то же зеркало. Если портрет хорош…»

Катя поняла, почему Вадим Вадимович назвал Викторию гением. И еще поняла…

– Поздно, – сказала Акнир. – Она знала, что мы придем сюда, и ждала нас! – юная ведьма указала на висевший в центре белой стены большой плоский телевизор. Он был включен. Акнир взяла пульт, усилила звук.

На экране горел значок известного канала, а рядом с телеведущей сидела «человек мира» Виктория Сюрская.

– Черный бриллиант… – говорила художница, показывая висевший у нее на груди ирреальный камень блондинке-ведущей, неприкрыто раззявившей рот при виде подобного дива. – Мое последнее приобретение!

– Такой огромный? – искренне поразилась блондинка и невольно протянула руку к сверкающей цаце, но побоялась дотронуться – будто даже прикосновение к алмазу было ей не по карману.

– Ему нет цены! «Орлов», «Алмаз Шейха», «Тиффани» меркнут в сравнении с ним. Когда я увидела его, я сразу поняла: вот моя настоящая любовь! Моя истинная любовь. Я искала его всю свою жизнь… Как же долго я тебя искала, любимый! Мой самый, самый, самый красивый… Я сама дала ему имя – «Мир»!

– Мир? – зачарованно повторила ведущая.

– Это Мир… – хрипло сказала Акнир.

– Это Мир? – попыталась поверить Катерина.

– Черный бриллиант – душа Мира? – моргнула Чуб. – Наш Мир Красавицкий висит у нее на шее? – она тряхнула белыми волосами, стараясь уложить в голове невозможное.

– Золотоискательница! – хрипло произнесла Акнирам, и ее васильковые глаза изумленно расширились.