Ковалева посмотрела на другую картину – девушка, плачущая темной ночью навзрыд на чьей-то могиле. Рядом стояло продолжение – наплакавшись, дева заснула прямо на кладбище. Ее умиротворенное, почти счастливое лицо покоилось на могильном холмике. Даже темная замогильная тема в исполнении Котарбинского не казалась трагедией – лишь будоражащей, страшной и завлекательной сказкой. Даже смерть на его сепиях была так сентиментально-приятна – истинная красота слез, красота печали, тихая радость горя.

– К вам шли все привидения?

– Не всегда. Лишь в особые дни.

– На Деды́. В дни Уробороса, – утвердительно сказала она. – Это символ бесконечности, – расстегнув ворот платья, Киевица показала художнику висящую у нее на шее золотую цепь в виде змеи, пожирающей собственный хвост. – Символ бессмертия природы, которая вечно убивает и порождает себя саму, умирает и возрождается вновь.

– Как же я любил эти дни, – он посмотрел в потолок. – Дни, когда я видел невидимое – невиданное, неведомое никому. Я словно бы один на свете знал главную тайну мироздания. Я единственный во всем мире видел, что смерти в нем нет – совсем нет. А значит, нет причин для печали. Я стал самым счастливым человеком на свете… А потом в одночасье сделался самым несчастным.

Он замолчал. Его взор стал похож на дом: в нем выключили свет и под покровом ночи жильцы в спешке покинули мрачное здание. Стал похожим на тело, в котором не осталось души. Он глядел на Машу – но не видел ее.

– Я проклял свою способность, – зло сказал он. – Проклял себя и пожалел, что не умер еще тогда, в Риме. О, лучше бы я умер! Это страшно – видеть то, что не видят другие! Оказалось, в моих отношениях с людьми это может иметь смертельный исход. Я полюбил ее… полюбил… Но в подобные дни я не отличаю их от живых людей!

– Вы говорите про вашу кузину?

– Она оказалась… – художник сделал отчаянный жест рукой.

– …покойной? – договорила Маша. – Вы были влюблены в нее в юности, – сказала она. – И когда встретили вновь, не знали, что она давно умерла. Не смогли отличить призрак от живой женщины. И обвенчались с ней. С призраком… И она начала преследовать вас. Вы боитесь, что она вас погубит?

На миг его взор, прозрев, стал удивленным.

– Вы сочинили превосходный сюжет для картины. Венчание с призраком в каком-нибудь полуразрушенном костеле со старым слепым ксендзом, не видящим, что невеста мертва… Я мог бы написать это, – с грустью сказал он. Но Маша сразу почувствовала себя столь же нелепо, как Чуб, удостоившаяся Катиной сомнительной похвалы за «превосходный сценарий». – В моей жизни все было намного пошлей. Моя первая любовь оказалась ошибкой. Вы правы, я не видел свою кузину много лет и, когда мы встретились вновь, по сути, не знал ее. Лишь много позже я понял, что моя жена – просто вздорная женщина, не способная ни принять, ни понять мою жизнь. Убежденная католичка, она дурно отзывалась о моей работе в православном соборе, пришла во Владимирский под черной вуалью, не пожелала знакомиться с моими друзьями, она заранее невзлюбила их всех… И вскоре мы разъехались с ней навсегда. А потом я встретил ее… Асеньку. И полюбил ее всем сердцем! Но теперь я мог предложить ей лишь сердце без верной руки – ведь я был уже связан узами брака. К тому же она была чересчур молода… всего восемнадцать. И тогда я решил: раз так суждено, я буду любить ее только сердцем, как друг, отец или брат, и сделаю все, чтобы она была счастлива. Ася была больна. Я оплатил ей врачей из Санкт-Петербурга. Но я не знал… не знал ее главной тайны.

Он встал с пола, подошел к окну, за которым по-прежнему моросил сизый дождь. Теперь он стоял к Маше спиной.

– Это случилось вчера, – начал он после паузы. – Утром я пришел к ней… без предупрежденья… Дверь была открыта. Я зашел и увидел ее. Ася лежала на диване… рядом с другой женщиной. Обе они были полураздеты. Женщина целовала ее… целовала жадно и страстно. Ее черные волосы были такими густыми и длинными, они абсолютно закрыли Асино лицо. Волосы казались ужасно тяжелыми, словно сделанными из камня. Я стоял и смотрел… Просто стоял и смотрел на спину этой черноволосой женщины. Она была прекрасной, совершенной, как у мраморной статуи. Я слышал их дыхание, это тяжелое дыхание, стоны. Я не видел их лиц, и оттого они еще больше производили впечатление одного существа с бьющимися потными руками, движения которого напоминали предсмертные судороги… Женщина обнимала Асю так крепко, она буквально вгрызалась в нее!..

– Это была Смерть, – догадалась Маша.

– Я не понял, что она умирает! – в отчаянии вскрикнул художник. Он вскочил, зашагал по своей мастерской незаконченными кругами. – Я не сделал ничего, ничего, чтобы ей помочь! Любой другой человек увидел бы бедную девушку, лежащую на диване, стонущую от боли, задыхающуюся от нехватки воздуха, с предсмертным потом на лбу… Любой другой немедля позвал бы врача, а я… Я просто стоял и смотрел. А потом развернулся и ушел. Спокойно. Я принял ее тайну. Я решил принять Асю такой, какой она есть… Я не знал, что ее тайна в другом – Ася скрывала от меня, как сильно больна. – Я словно убил ее своими руками! Убил своим бездействием. Своей слепотой…

– Зрячестью, – вполголоса поправила Маша.

Несчастный художник сел на скамью у стены, сгорбился, свел плечи.

– В последний миг, когда я уходил, – сказал он, – эта женщина с черными волосами подняла лицо… О, оно было изумительно, идеально прекрасно! От такой красоты останавливается сердце. Я махнул ей рукой, словно благословив их союз. Я сам отдал Асеньку смерти! – прохрипел он, и слезы выступили в его светлых глазах. – Если бы на моем месте был другой человек… любой другой… она была бы жива! Доктор сказал: достаточно было позвать его… Если бы я был нормальным! Нормальным!

– Вы просто никогда раньше не видели Смерть. В следующий раз… – Маша и сама понимала, что сказала не то.

– В следующий раз?! – крикнул он. – Как я могу простить это себе? Вырвать душу, вырвать глаза? – Его взгляд стал горячечным, голос то поднимался до крика, то срывался до едва слышного шепота: – Теперь я знаю, знаю, почему мертвые лежат, а не стоят. Смерть – просто жадная похотливая шлюха. Я расскажу это всем… я напишу ее истинный портрет! Для нормальных людей существует эта спасительная иллюзия реального мира, не позволяющая им сойти с ума. А я… Я вижу все эти существа, копошащиеся вокруг… И его, и его… И тебя, убийца, убийца!.. – закричал он, глядя на закрытую дверь. – Я не знаю, о чем ты… – отшатнулся он. – Я не хочу тебя слышать! Я не понимаю твои слова… я не знаю, что значит «посмотри в Интернете»!..

– В Интернете? – Маша моргнула, туповато посмотрела в угол у окна, где еще недавно стоял Мир Красавицкий, и испытала озарение.

«В Интернете» – объясняло сразу и все!

Ведь Мирослав тоже пришел сюда из Настоящего. Без магического ключа, без заклятия, без ритуала…

Для мертвых не существует законов реального мира, для них не существует времени, не существует границ между Настоящим и Прошлым!

Вот почему в Киеве постоянно находят все новые и новые работы Котарбинского. И будут находить их без конца. Потому что он без конца рисует все новых и новых усопших. И все они приходят сюда без труда. Даже те, кто умер недавно. Мертвые знают, они чувствуют, что удивительный художник-мистик Вильгельм Котарбинский видит их. И все они хотят, чтобы он написал скорбные истории их жизни и смерти…

Точно так же к Котарбинскому пришла и она, Ирина Ипатина!

Не некромант, не переселившийся Дух Бездны, а обычная девушка.

Мертвая девушка!

Значит, она умерла…

И стала привидением. Или все же некромантом, способным повелевать своей душой даже после смерти?

– Убийца отца, она здесь. Скажите мне, она сейчас здесь, в вашей мастерской? – требовательно спросила Маша художника. – Вы можете задать ей вопрос, спросите ее…

Но Котарбинский не слышал – не слушал ее, он опустился на стул, опустил пшеничную голову, слыша только свое безутешное горе.