Природный ум, обширные познания, богатый жизненный опыт, научный подход к хозяйству, строгий учёт и тщательный анализ всех сторон хозяйственной деятельности в сочетании с великолепным знанием людей и, соответственно, умением подбирать себе помощников и послужили залогом успеха Энгельгардта в экономическом смысле. А блестящий дар публициста позволил ему написать книгу, которая остаётся сегодня (и, надо думать, останется и впредь ещё надолго) интересной широкому кругу читателей, и притом не только сельских жителей.
История часто движется от утопии к утопии (это не исключает достижения при этом каких-то побочных положительных результатов), а общество живет мифами. Меняется общественный строй, меняется власть – меняются и мифы, нередко просто сменив знак на противоположный. Миф о всесторонне отсталой, «лапотной», царской России может смениться мифом о России процветающей (о «России, которую мы потеряли»), миф о нищей стране – мифом о стране, «кормившей хлебом половину Европы». Книга Энгельгардта помогает избавиться от многих мифов и обрести достоверное знание о России второй половины XIX века.
Трудно перечислить все те вопросы народной жизни, настоящего и будущего России, какие подняты Энгельгардтом в его письмах-очерках. Здесь и размышление о хозяине и хозяйстве, и исследование русского человека как работника, члена семьи, участника общинного дела, гражданина государства, личности – носителе определённого национального психического склада, и сравнение различных систем землепользования, и объективное описание уровня жизни, и трезвый взгляд на политику правительства. И всё это остаётся в большей или меньшей степени злободневным, всё чему-нибудь научает. В особенности же, пожалуй, учит судить о жизни народа не по газетным, радио- и телерепортажам, не по трактатам ученых, не по статистическим отчетам. К сожалению, за сто с лишним лет положение в этом отношении мало изменилось, и те высокие инстанции, которые принимают решения по коренным вопросам развития сельского хозяйства, так же мало знают действительную жизнь народа, как мало знали её и тогдашние начальства. Плохо знают эту жизнь и журналисты (не в обиду им будь сказано), кавалерийские наскоки которых в хозяйства часто представляют собой проявления своеобразного нового «народничества». Польза от таких наездов более чем сомнительная, ибо начальство рангом пониже давно выработало до тонкостей механику «втирания очков» сановитым гостям, а тех подобный способ общения с народом, кажется, вполне устраивает, и не удивительно. Ведь деревня пока интересовала горожан, прежде всего, как источник продовольствия для них, может быть, еще как место летнего отдыха, а отнюдь не как та сфера народной жизни, где закладывается фундамент физического, нравственного и духовного здоровья нации. И налаживать сельское хозяйство, учить крестьян пахать и сеять мы долго посылали городских активистов вроде шолоховского Давыдова или теперешних коммерсантов – руководителей агрохолдингов.
В самом начале своего первого письма Энгельгардт предупреждает редакцию и читателей журнала, «что решительно ни о чём другом ни думать, ни говорить, ни писать не могу, как о хозяйстве. Все мои интересы, все интересы лиц, с которыми я ежедневно встречаюсь, сосредоточены на дровах, хлебе, скоте, навозе… Нам ни до чего другого дела нет… Вот описание моего зимнего дня.
…Поужинав, я ложусь спать, и, засыпая, мечтаю о том, что через три года у меня будет тринадцать десятин клеверу наместо облог (заброшенных земель), которые я теперь подымаю под лён. Во сне я вижу стадо пасущихся на клеверной отаве холмогорок (порода коров), которые народятся от бычка, обещанного мне одним известным петербургским скотоводом. Просыпаюсь с мыслью о том, как бы прикупить сенца подешевле.
Проснувшись, зажигаю свечку и стучу в стену – барин, значит, проснулся, чаю хочет. «Слышу!» – отвечает Авдотья и начинает возиться с самоваром».
И так подробно описан весь день. Но, конечно, Энгельгардт здесь немного хитрит. С одной стороны, такая сосредоточенность исключительно на хозяйстве и позволила ему добиться невиданных на данном поприще результатов, а с другой – и мысли о российском селе, о судьбе России никогда не покидали его, вклиниваясь и в сознание, и в подсознание, и в процесс хозяйственных забот. Он жил не так: сейчас я занимаюсь хозяйством, а потом буду думать о России. Нет, каждое его повседневное хозяйственное дело, каждое наблюдение за крестьянской жизнью добавляло свой штрих в складывающуюся в его голове картину жизни страны.
Описание Энгельгардтом жизни смоленской деревни должно было шокировать петербургскую публику, потому что из него было ясно, что столица и сельская Россия – это два совершенно разных и не соприкасающихся один с другим мира: «Вам в Петербурге… всё равно, что ноябрь, что январь, что апрель. Самые тяжёлые для нас месяцы – октябрь, ноябрь, декабрь, январь – для вас, петербуржцев, суть месяцы самой кипучей деятельности, самых усиленных удовольствий и развлечений. Вы встаёте в одиннадцатом часу, пьёте чай, одеваетесь, к двум часам отправляетесь в какой-нибудь департамент, комиссию, комитет, работаете часов до пяти, обедаете в шесть, а там – театр, вечер, вечернее заседание в какой-нибудь комиссии – время летит незаметно. А здесь, что вы будете делать целый вечер, если вы помещик, сидящий одиночкой в вашем хуторе, – крестьяне другое дело, они живут обществами».
Да что там Петербург. Вот Энгельгардт едет из столицы в свою глухомань в мягком вагоне поезда:
«Удивительный контраст! Мягкий диван в вагоне, зеркальные стёкла, тонкая столярная отделка, изящные сеточки на чугунных красивых ручках, элегантные станции с красивыми буфетами и сервированными столами, прислуга во фраках, а отойди полверсты от станции – серые избы, серые жупаны, серые ши, серый народ…»
То есть не только столица, а вся цивилизованная Россия отделена от основной массы народа невидимой, но непроницаемой стеной.
Да, крестьяне живут обществами, но это не означает спокойного развесёлого житья без нужды и без забот:
«В нашей губернии и в урожайные годы у редкого крестьянина хватает своего хлеба до нови: почти каждому приходится прикупать хлеб, а кому купить не на что…», остаётся нищенствовать. Ну, сам-то крестьянин пойдёт по миру, а его лошадь, корову и прочий скот кто будет кормить, если в этом году не только голод, но и бескормица? Самому-то подадут кусочек хлеба, а сена и клочка никто не подаст. А если останешься и без лошади, и без коровы, одно остаётся: ложись и помирай. Одинокий человек может податься в город и как-то там устроиться, а если с женой и детьми, которых часто бывало по много в крестьянских семьях? Тут даже самая богатая фантазия отказывается рисовать картину будущего такого бедолаги.
Вот скотник Пётр. У него с женой семеро детей в возрасте от года до 14 лет. И всё семейство работает безустанно с утра до ночи, чтобы только прокормиться. При этом «в скотной избе, кроме скотника и скотницы (его жены) и их семерых детей помещаются ещё новорождённые телята и ягнята». Казалось бы, за ту мизерную плату, какую получает Пётр, которому приходится трудиться на барина зимой и летом, в будни и в праздники, в дождь и в снег, невозможно согласиться работать ни одному здравомыслящему человеку. Но Пётр руками и зубами держится за своё место: уйди он с него, тут же найдутся пятьдесят желающих заменить его. Потому что хлеба нет, работы нет.
Но порой и мужик, работающий на своём наделе, оказывается в худшем положении, чем Пётр.
Вот мужик Дёма. К весне в доме ни крошки хлеба, а кормить семью надо. Идёт к одному помещику, просит хлеба в долг, с обязательством отработать долг весной. Дали хлеба, но мало. Кончился он – надо снова занимать хлеб уже у другого помещика, тоже с отработкой. Потом – к третьему, на тех же условиях.
Наступила весна, пора пахать свою ниву. «Дёма встал до свету… запрягает на дворе лошадь в соху, думает в свою ниву ехать – у людей всё вспахано, а его нива ещё лежит», а уже староста из Бардина, прискакавший верхом выгонять обязавшихся работой, затем из другой, тут как тут: Один посылает в Бардино бороновать, другой в Федино – лён сеять Никакие мольбы освободить его от повинности («своя нива не пахана») не помогают. Хлеб в долг брал с отработкой, «так ступай, а не то знаешь Сидорыча (волостной), – тот сейчас портки спустит». (Для столичной публики было внове, что, оказывается, по указанию волостного старшины взрослого крестьянина могут выпороть.)
