Откинув защелку, батюшка распахнул дверь, впуская в сени ночную сырость и звук капель, непрерывно стучащих по крыше. Плеснул из ковша на ладонь и, высунувшись в дверной проем, зафыркал, яростно растирая лицо водой.

За сеткой дождя с трудом угадывались потемневшая от влаги колокольня и купол деревянного храма, в котором протоиерей Алексий Голиков служил настоятелем. Священник умылся и замер, привлеченный удивительным видом: сквозь темные свинцовые тучи прорвался луч далекой зари и коснулся креста на колокольне, превращая его в пылающую Голгофу. Прогорел и пропал, вновь погружая мир в неопрятную серую тьму.

Одно мучило отца Алексия: за что он удостоился такой чести – быть вознесенным в Царство Небесное? Что такого сделал, чтобы, проскочив мытарства, войти на брачный пир? Мысли опять вернулись к одежде. И тут его посетило сомнение.

А не бес ли подкинул сей сон?..

И не будет ли с ним, как сказано у апостола Матфея: «Царь, войдя посмотреть возлежащих, увидел там человека, одетого не в брачную одежду, и говорит ему: друг! как ты вошел сюда не в брачной одежде? Он же молчал. Тогда сказал царь слугам: связав ему руки и ноги, возьмите его и бросьте во тьму внешнюю; там будет плач и скрежет зубов; ибо много званых, а мало избранных»? И будет он, протоирей Алексий Голиков, извержен во тьму кромешную за свою дерзость, что посмел явиться на пир не в своей одежде.

Хотя зачем тогда ангелы прилетали?..

Нет… все-таки это праведный сон и ему предстоит пострадать. А вот как – он не знал.

– Может, на фронт заберут?.. – батюшка пожал плечами и вздохнул. – А хоть бы и так. На всё воля Божья!

Сон рядового 917-го с. п., красноармейца Алексея Смирнова

В эту же ночь почти схожий сон, но с абсолютно противоположным сюжетом приснился еще одному человеку. Бойцу Красной Армии, рядовому 917-го стрелкового полка 249-й стрелковой дивизии, дезертиру Алёшке Смирнову.

Ночь, темнота, дождь.

Он стоит на паперти перед храмом. И вроде под зонтом, а зонта нет. С неба моросью сыпет, а он сухой. Храм за спиной темный, невзрачный – одним словом, мокрый какой-то. И зарница сверкает так, что жуть берет, и гром, не переставая, бухает. И понимает Алёшка, что не май и грозы не должно быть, и церковь вроде не к месту, и одет как-то не так. На нем платье черное до пят с распашными рукавами, шапочка вязаная и крест на груди из чистого золота.

Смотрит на всё это комсомолец Алексей Смирнов и диву дается. Да как можно, чтобы в рясе да с крестом? И только он хотел всё это сорвать с себя, как из подлеска выскочил черт лохматый со шмайсером и затараторил на ломаном русском: «Матко, млеко, яйко, пиф-паф, русиш швайне».

От такого зрелища задрожал Алёшка, сердце екнуло и затрепыхалось в груди. Хочет перекреститься – а руки, словно гири, тяжеленные; хочет закричать – так в горле пересохло; хочет молитву прочитать – и не знает ни одной. Только и может, что, как рыба, ртом воздух хватать.

А чёрт щерится своим свиным рылом и давит на спусковой курок, да так, что ствол автомата уводит вверх и пули секут по крыше храма. Отстрелялся, сбросил под копыта обойму, вставил новую, дернул затвор – и еще раз: да с оттяжкой, да прямиком под ноги…

И только боец Красной Армии хотел дать драпу, как открылась дверь и из притвора в сиянии неизреченном вышел старец в архиерейских одеждах. Посмотрел на всю эту вакханалию, осенил бойца крестным знамением, изрек: «Благословляю», – и исчез.

И страх унес.

Кинулся красноармеец к чёрту, сбил крестом наземь – и давай дубасить сапожищами. А сам рясу руками поддергивает, чтоб не путалась между ног. Добил фашиста, пот рукавом вытер и взгляд опустил. И видят его ясные очи, что из-под рясы сапоги кирзовые торчат – солдатские, стоптанные, глиной перепачканные…

Тут и проснулся боец Красной армии Алексей Смирнов.

Рядовой Алёшка Смирнов не проснулся – скорей очнулся от забытья, в которое он впал от усталости. Вместо креста в руке была саперная лопатка, густо измазанная кровью. Одет он был не в рясу с распашными рукавами, а в грязную, набухшую от влаги шинель. На голове вместо скуфейки сидела натянутая до ушей пилотка со звездочкой. И лежал перед ним зарубленный и забитый ногами немецкий солдат – из тех, что ходят за линию фронта. Коренастый малый с ровно сколотыми зубами от удара лопаткой, лычками ефрейтора поверх пятнистой куртки с капюшоном и серым металлическим эдельвейсом на кепи, вдавленной в грязь. Молодой и уже не живой.

Дождь стих, но ненадолго. Как артиллеристы между стрельбами, так и тучи сделали временную паузу, готовя боеприпасы. Осинник, в котором стоял Смирнов, шумел, наполняемый ветром. Этот шум и спас бойца Красной армии. Предсмертный крик немца был отнесен ветром в другую сторону. Туда и погнал обер-лейтенант своих разведчиков, стараясь окружить врага, посмевшего забрать жизнь у солдата вермахта. Эта оплошность дала Алёшке фору во времени и шанс на выживание.

Но Фридрих никогда не стал бы старшим лейтенантом, если бы полагался только на свой слух и зрение. Офицеру разведки нужна еще интуиция, которой он и воспользовался. Вскинул руку, останавливая разведгруппу. Отделил пятерых егерей и послал прочесать район, от которого они только что удалились. Посланцы и нашли ефрейтора, сброшенного в овраг и наскоро заваленного примятой крапивой.

В планы горных стрелков не входило бегать по лесам за русским дезертиром. Разведгруппа шла к железке, проходившей в пяти километрах от того места, где ефрейтор Шульц неосторожно разбудил спящего красноармейца. И только убийство солдата Великой Германии заставило Фридриха изменить маршрут, чтобы наказать наглеца.

Погоню организовали по всем правилам охоты с преследованием.

Он бежал – а они шли; кружил – а они шли; прятался – а они шли, гоня его, словно зверя. Шли «волчьим ходом»: пружиня шаг, наклонив корпус, перенося вес тела чуть вперед. Что-то среднее между бегом и прогулочным шагом. А еще у немцев была карта-двухверстка, а у Алёшки – ничего, кроме желания выжить и не попасть в плен. Фрицы гнали Алексея в угол между двумя болотами.

Треснувший, но не развалившийся фронт был за спиной в пятнадцати верстах. Там до сих пор бухало и сверкало. Полного прорыва на всю глубину обороны не произошло. Советские части, выбитые из окопов первой и второй линии, цепляясь друг за друга, отходили с боями на заранее подготовленные позиции. Такая тактика противника и отсутствие резервов не позволяли командующему 23-м армейским корпусом генералу Альбрехту Шуберту выполнить поставленную перед ним задачу – прорвать фронт, выйти к железной дороге Селижарово – Лихославль и сходу взять Торжок.

Где-то здесь стояли советские части второго эшелона. Сплошной линии обороны тут не было, и только случай мог спасти Алексея. Он мечтал наткнуться на обозников, а упасть в окоп к своим вообще почитал за счастье. Но счастье удалялось от него по мере того, как он выбивался из сил, а лес редел, переходя в мочажину. Под ногами захлюпало, пошли мхи и кочкарники. Стена спасительного леса вильнула и ушла в сторону, синеватым забором охватывая болото по кругу. «В таких местах не роют окопы», – почему-то подумал красноармеец и затравлено обернулся, стараясь разглядеть серо-зеленые тени.

Немцы шли полукругом, сжимая удавку.

Раза три или четыре Алексей пытался вырваться из низины и кинуться в лес, но грязевые фонтанчики от пуль вставали на его пути, заставляя бежать вглубь болота. Бог миловал, и боец не влетел в «окно». Это когда дёрн трещит и рвется, земля уходит из-под ног, выплевывая тебе навстречу вонючую серую жижу. Кто-то провел его между трясинных пятаков и вытолкал на дорогу, заставленную брошенной техникой. Алёшка не сомневался, что виденный им во сне архиерей где-то рядом, не оставляет и ведет к некому сакральному месту, известному только ему одному…