Синецкий задумался, а потом честно ответил:

— Не знаю.

— Вот и я не знал. С одной стороны, я всей душой желал дочери уехать из Сибири и поселиться где-нибудь в Европе, а с другой — боязно мне было за неё. Вот и сказал ей, мол, поступай, как сердце велит. Она, дура, согласилась выйти за него. Боже мой! Он же чистейший карбонарий. Мы, Владислав, воевали за свободу нашей Родины, этому же вообще никакая родина не нужна. Он враг любого государства. Он тут заявил мне на днях: «Анархия — мать порядка!» Я чуть со стула не упал при этих словах.

— Да, пан Ксаверий, угораздило же тебя связаться с чёртом! — глубокомысленно и одновременно сочувственно сказал Синецкий.

— И не говори, пан Владислав. Сильно жалею, что поддался тогда соблазну породниться со знатью. Эти образованные дворяне опаснее любой черни. Вон как он гладко всё причёсывает. Молодёжь уши развесила, внимает каждому его слову. Нутром чую, что он не прав, а опровергнуть его не могу. Ума не хватает.

— А вы, Фёдор Кузьмич, что думаете по этому поводу? — Синецкий неожиданно спросил старца, доселе хранившего молчание. — Сами же просили привести вас в дом к этому инсургенту?

— У писателя Грибоедова была такая комедия «Горе от ума», — тихо произнёс старец. — Сей господин болен как раз этой болезнью. А что у него с лицом?

Квятковский пожал плечами:

— Врачи нашли у него ожирение сердца. Поэтому и выпустил его царь из Петропавловской крепости, в надежде, что недолго смутьяну жить осталось. А он возьми да и окрепни в ссылке. Помирать совсем не собирается, вон женился даже. Я уже давно заметил, что Сибирь на многих ссыльных действует благодатно. Словно, курорт какой. Кто в ней приживается, тот потом живёт долго. Прямо, как мы с вами.

Старики рассмеялись. Даже Фёдор Кузьмич улыбнулся сквозь бороду.

— Это Божья кара, — продолжил старец, имея в виду болезнь Бакунина. — Но он из-за своей гордыни этого никогда не признает. Он ставит человека в центр мироздания, обращается к его сознательности и мудрости. Но сами эти качества — есть проявление Бога в человеке. Без Бога в душе даже самые лучшие замыслы приводят к чудовищным преступлениям. С такими проповедниками потомкам нашим предстоит пережить бедствия великие. Человек несовершенен. Его душа — есть арена борьбы Добра со Злом. Бог есть Добро.

Уберите его, и в мире останется одно Зло. И как бы человек ни обольщал себя, что он центр Вселенной, это иллюзия, вызванная непомерной гордыней. Он — смертен, он — прах. Чтоб быть человеком, надо иметь Бога в душе. Этим мы отличаемся от животных. Важно, чтобы люди верили в Бога. Кто знает, может быть, когда-нибудь народы настолько повзрослеют, что начнут воспринимать друг друга как ближнего своего и объединятся в одно большое государство. Но произойдёт это не с помощью огня и меча, а по доброй воле и любви. Тогда и наступит на земле Царство Божие. И это будет торжество Бога в душах людских.

Тем временем в соседней комнате слово взял другой оратор — молодой человек лет двадцати от роду, по внешнему виду и говору происходивший из казаков.

— Я люблю Сибирь! Это моя родина. Я здесь вырос. Я люблю эту землю и готов служить ей беззаветно. Чтобы из бедной, пустынной, убогой и невежественной превратить её в богатую, образованную. На месте несчастной, слышащей только звон цепей и проклятия ссыльных, колонии я представляю жизнерадостную и ликующую страну будущего. Подобно Америке и Австралии. Новый девственный край. С неисчислимыми богатствами. Царица Азии. Мы наладим торговые связи и с Китаем, и с Америкой, и с Европой, и с Индией. Не только через морское сообщение, но и возродим забытые караванные пути через Тянь-Шань и Тибет. Весь мир будет завидовать нам. Стране, свободной от имперского гнёта прогнившей и одряхлевшей династии, где правят не выжившие из ума цари, а сами свободные труженики через выборные органы. Вот каким я вижу будущее дорогой моему сердцу Сибири!

Бакунин подошёл к молодому человеку, покрасневшему от пылкой речи, пожал ему руку и крепко обнял его:

— Молодец, Григорий Николаевич! С тебя выйдет толк. Я спокоен за будущее Сибири, раз у неё есть такие благородные сыны, как ты.

Он отвёл юношу в сторону и сказал ему:

— Я давеча заходил к самому богатому в Томске купцу, рассказал ему про тебя: есть, мол, такой сибирский самородок — Григорий Потанин[35], жаждущий получить образование в Петербурге. Он обещал дать тебе сто рублей на дорогу. Как Ломоносов, пешком в лаптях в столицу в столицу не пойдёшь. Для тебя уже выхлопотали разрешение доехать до Петербурга с караваном золота. Я дам тебе письмо к своему старинному приятелю, с которым мы слушали лекции в Берлинском университете, чтобы он приютил тебя на первых порах. Мечты сбываются, Григорий Николаевич! Собирайся в дорогу.

— Не знаю, как вас и благодарить, Михаил Александрович, — пролепетал переполняемый чувством восторга юноша. — Вы так много для меня сделали.

— Не стоит благодарности, — махнул рукой Бакунин. — Послужишь честью и правдой Родине, как только что обещал, вот и квиты будем.

Семён Феофанович Хромов решил нынче сам отнести еду старцу. В честь Крещения жена купца напекла любимых Фёдором Кузьмичом оладий с сахаром.

— Может, хоть их поест, горемыка. Третий день у него во рту и маковой росинки не было. Ты уж повлияй на него, Семён. А то, не дай Бог, помрёт с голоду наш дедушка, — наказывала мужу Наталья Андреевна, собирая еду.

Едва переступив порог кельи, Хромов почувствовал незримое присутствие смерти. Вроде бы, всё было как прежде, та же убогость и аскетизм, догорающие в печке дрова, иконы и картинки с видами монастырей и святых мест, развешанные по дощатой стене — единственное украшение комнатки. И в то же время какое-то холодное дыхание лишало все эти предметы их прежней жизненной значимости. Они имели значение лишь согретые душой праведника, а сейчас его душа угасала.

— Это ты, Хромов? — спросил лежащий на кровати старец и, кряхтя, повернулся на бок, чтобы было удобнее говорить с вошедшим.

— Я, Фёдор Кузьмич, вот хозяйка велела передать вам. Оладьи — ваши любимые, с сахаром. Вы их всегда хвалили. Говорили, что даже сам царь таких не едал.

— Спасибо ей передай, Семён Феофанович, но извинись за меня. Я их не съем. Сил у меня нет даже на это.

— Да откуда они будут, силы-то, коли вы ничего не едите. Без еды человек долго не протянет. Пища каждому нужна, — приговаривал Хромов.

Однако старец не внял уговорам, а лишь сказал:

— А вот интересно, панок. Ежели человек, отказавшись от еды, умрёт, будет ли церковь считать его самоубийцей?

— Оно понятно. Конечно же, будет. Надо же, заморить себя голодом — это грех великий.

— Это коли человек хочет есть, но насильно заставляет себя отказаться от пищи. А ежели он есть не хочет, и даже наоборот — всякая еда ему противна, тогда как?

— Не знаю, батюшка. Но всё равно мне кажется, что кушать надо даже через силу. А вдруг вы потом захотите поесть, а она, костлявая, уже на пороге.

Фёдор Кузьмич горько усмехнулся:

— Тебя, Хромов, не переспоришь. Из тебя бы знатный богослов мог выйти, если бы ты пошёл по этой стезе. Но золотой телец сбил тебя с пути. Скажи мне честно, Семён, зачем тебе столько денег? Дом вон какой у тебя, комнат не счесть. Приданым дочку обеспечил, замуж выдал. Неужто тебе мало твоего золота? Охота тебе заниматься этим промыслом, и без него же Бог питает тебя?

Семён Феофанович почесал свой лоб и вымолвил:

— Слаб я, батюшка, и грешен. Я такой же, как и все. Мало мне ещё денег. Вон сосед-то какие хоромы отгрохал. А я чем его хуже?

— Пустое это всё, Хромов. Так, суета. Христианину надлежит заботиться не только о хлебе насущном, но и о жизни будущей. О душе пора тебе задуматься.

— Ещё малость подзаработаю, а потом и подумаю.

— Гляди, можешь не успеть, — предупредил его старец, а потом строго посмотрел ему в глаза. — Обещай мне, пока владеешь приисками, не будешь обирать рабочих.