- Вот только когда на заводе гудок, - со злым торжеством обратился Данила к отцу, становясь за работу. - А у нас уже куча работы сделана!
- Это и хорошо, что у нас куча делов сделана, - одобрил отец и пустил в ход станок.
- Что же тут хорошего, если это нам ничего не дает? - заглушая гуденье станка, прокричал отцу Данила.
Отец мотнул над станком бородой.
- Когда-нибудь даст! - в свою очередь прокричал он в сторону Данилы. - А теперь вообще время такое! Теперь всем трудно, не нам одним!
Данила насмешливо свистнул вверх.
- И что ты будешь с ними делать, с такими мужчинами: опять дров наколотых нет! - доносился из кухни крик Марьи. - Я и зажигалки носи им на базар продавать! Я и обед им стряпай! Я и белье стирай! И полы мой! И за всеми за ними, за чертями, комнаты прибирай! А теперь еще одно новое дело: и дрова им коли! Грунька, бежи на двор, наколи дров!
И потом долго еще слышались ее перебегающие крики, то в сарае, то на дворе, то в кухне:
- Грунька, принеси на растопку соснины! Грунька, натаскай в кадку воды! Грунька, принеси нож! Грунька, перебери пшено, накроши лук, поставь на огонь воду!
И редко, совсем редко, следовали за этим слабые возражения Груни:
- Мама, погодите. У меня же не 10 рук. Дайте сперва одно сделать.
Поставив на плиту обед, Марья поручила присматривать за ним Груне, а сама собиралась на рынок продавать партию зажигалок, сделанных мужчинами накануне.
Было начало осени, погоды стояли неровные, иногда вдруг задували холодные северо-восточные ветры, и Марья, точно снаряжаясь на северный полюс, куталась неимоверно. Сверху всего она надела черное, вытертое, все в белых ниточках, мужское драповое пальто, когда-то вымененное на зажигалки, подпоясала его толстой веревкой, обмотавшись ею два раза, завязала голову шерстяным платком так туго, что едва могла ворочать шеей, осмотрела себя всю, похлопала руками по бедрам, хорошо ли везде прилегает, потом сосчитала и ссыпала свой товар в специальный холщевой мешечек и затянула его шнурком, а две самые лучшие, самые блестящие зажигалки взяла в руки.
- Может, кто по дороге купит, - сказала она. - Какой-нибудь хлюст.
И побледнела.
- Какова-то будет сегодня ее удача? Вдруг сразу все купят... Вдруг за весь день ничего не продаст... Вдруг...
Афанасий, провожая жену, тоже проявлял большую тревогу и, топчась возле нее, то-и-дело бросал украдкой на нее такие старчески-жалостливые взгляды, точно прощался с ней навсегда. Мало ли что с ней может случиться на толчке! - Там ее могут и оскорбить, и ограбить, и избить, и даже убить. Она может попасть в милицию, может фальшивые деньги принять за хорошие, может получить разрыв сердца во время брани с конкурентками...
- Ты, Маша, когда продаешь зажигалки, лапать руками их не давай: тускнеют! - говорил он, любуясь блистающими в ее руках своими произведениями.
- Не давать лапать тоже нельзя, - возразила Марья, с трудом пропуская слова сквозь слишком туго затянутое горло. - Люди все-таки пробувают!
И, в последний раз растерянно оглядевшись вокруг, бедная женщина вышла за дверь и потом пошла двором к калитке такой шатающейся походкой и с таким очумелым лицом, точно ее вели на казнь.
Афанасий стоял в дверях дома и пристально смотрел ей вслед. О, как однако легко, как беззаботно уносит эта женщина на толчок в своих глупых руках его труд, его кровь, его здоровье, его жизнь! Она так неосторожно несет мешечек, что зажигалки колотятся в нем, портятся; а при выходе за ворота она так шваркнула мешечком о косяк калитки, что даже ему, Афанасию, сделалось больно...
Данила тем временем приостановил работу, присел на подоконники, по своему обыкновению, стал следить за удивительными, каждый раз разными оттенками облаков в небе, ярко синеющем над красной черепитчатой крышей соседнего сарая. Какие краски! Сколько воздуха! Если только одно это передать на полотне, и то как это будет много! Глубина синего небесного пространства и кажущаяся близость рельефных, серых с белыми краями облаков в момент унесли его душу из этой мастерской, и он уже думал о непередаваемой прелести человеческой жизни на земле вообще и о своей сказочно-счастливой личной судьбе. На прошлой неделе, на главной улице, в витрине лучшего обувного и галошного магазина он выставил первую свою серьезную работу, портрет с одного очень известного в городе старика, при старом режиме десятки лет бессменно бывшего тут городским головой, на редкость живописного старика, с длинной белой бородой, со спокойными белыми кудрями, очень похожего на русского елочного деда. И теперь там, против того портрета, вот уже вторую неделю толпится с утра до вечера народ. Народ не может оторваться от живых, мудрых, несостарившихся глаз красивого старика, народ пленен, народ взволнован, некоторые наиболее порядочные, плачут. Но придет время, и над его картинами заплачут и остальные. Его талант особенный. Его талант не как у других. Его картины проймут самую толстую человеческую кожу. Его картины каждому помогут почувствовать наконец в себе человека...
- Уже отдыхаешь? - вдруг язвительной усмешкой прозвучали над ним слова отца, проводившего Марью. - Уже заморился? А отчего я сроду не отдыхаю? Скажи, ты когда-нибудь видал, чтобы твой отец отдыхал? И это несмотря, что мне 56, а тебе 23!
Данила молча сполз с подоконника, угрюмо подошел к рабочему столу, погрузил свои руки и душу в медь.
Через минуту отец и сын с обычной энергией делали свою работу. Вытачивали на токарном станке медные фигурные колпачки, накрывающие фитилек; нарезали нарезной дощечкой винтики-пробочки для закупоривания бензина и винтики-поджиматели под пружинку с камешком; свертывали, как папироску, из медных листиков тоненькие гильзы для камешка с пружинкой и в нижнем конце гильз, внутри, высверливали метчиком резьбу для винтика-поджимателя; расплетали, как женские косы, толстые обрубки стальных тросов и из отдельных стальных волосков навивали тончайшие пружинки, подпирающие в зажигалках камешки...
И, наконец, они приступили к последней, самой ответственной части зажигалки, к ролику, к тому стальному, мелкозубчатому, черному колесику, которое высекает из камешка искру.
V.
- С вашими зажигалками!!! - донеслись в это время со двора проклятия Марьи. - З-замучилась, как собака!!! - Ввалилась и она сама через распахнувшуюся дверь в мастерскую, со сбившимся с головы назад платком, с несчастным лицом, за день еще более похудевшая, с громадным, выкатившимся на сторону белком косого глаза. - Каждое место болит!!! - упала она на стул и взялась руками за бока, в пальто, сером от базарной пыли, сплошь в соломинках, пушинках, налетах желтой земли. - Кто не торговал, тот думает, что торговать - значит стоять и деньги в карман класть!!! Пошли бы, поторговали, тогда бы узнали, убей их громом!!! Я раньше сама так думала!!! Уфф... Ухх... Ааа...
- Но все-таки продала? - озабоченно спросил Афанасий, подойдя к ней и заглядывая в холщевую кошелку с продуктами, стоявшую у ее ног.
- Какие продала, какие нет, - туманно и мучительно отвечала Марья, развалясь на стуле и распутывая из платка шею.
- Сколько осталось непроданных? - нервно искал глазами Афанасий мешечек из-под зажигалок.
- Три зажигалки остались. Стояла, стояла с ними, стояла, стояла, никто не берет, все только спрашивают - почем, убей их грозой!
- А семь штук, значит, все-таки продала?
- Продать-то продала, но по какой цене продала, вот вопрос! - выше закинула она в ужасе лицо.
Афанасий как стоял, так и наклонился всем туловищем вперед, точно собираясь падать на Марью плашмя.
- Ус-ту-пи-ла?! - истерически взвыл он при этом с плачущей гримасой. - Тьфу на твою голову! - сплюнул он ей в ноги. - Я так и знал, что она уступит, задаром товар отдаст! На какого же чорта мы тогда с Данькой трудимся, режемся, убиваемся, лучше нам сразу головой об стенку!
Марья, точно фокусница, в секунду распоясала на себе веревку, выскочила из заскорузлого пальто, как из скорлупы, и маленькая, легкая, необычайно живая, подлетела к самому лицу Афанасия, замахала перед его очками и так и этак руками и неприятно крикливо заголосила:
