IV.
На дворе рассвело, и в мастерской погасили светильник.
Афанасий и Марья прежде всего вышли во двор, чтобы определить, какой сегодня обещает быть день и не помешает ли погода торговле на толчке зажигалками.
Заря была бледная, молочная, нежно-розовая, такого мягкого оттенка, какой еще бывает только у хорошей розовой пудры. Казалось, от этой зари, охватившей половину неба, и пахло какой-то тонкой, освежающей грудь парфюмерией.
И муж и жена стояли среди двора, задрав прямо вверх лица, и во всех направлениях разглядывали алеющее небо. И оба они кривили при этом такие улыбки, как будто, с одной стороны, охотно признавали власть неба над собой, а с другой - прекрасно знали и все его штучки.
- Как будто бы ничего, - проговорила жена и вопросительно посмотрела на мужа.
- После обеда подымется ветер, - хитро подмигнул под очками разгаданному небу Афанасий.
И они вошли обратно в дом.
Груня быстро скипятила жестяной чайник, смахнула ладонью с рабочего стола медные опилки, нарезала ломтями черный хлеб, расставила чайные приборы, окликнула всех, и вся семья, двое мужчин, две женщины, уселись за утренний чай.
Пили чая много. Пили до полного изнеможения, точно выполняли взятую на себя трудную работу. От нестерпимого утомления закрывали глаза, разевали рты, вздыхали, стонали, дико вскрикивали. Мужчины вскоре распоясались, расстегнули вороты рубах, верхние пуговицы брюк, вытирали рукавами ливший с лица и шеи пот. Женщины то-и-дело оттопыривали руками от тела свои платья и обвевали ими, как веерами, взмокшие животы.
Пили без сахару, с разноцветным, похожим на крупные драгоценные каменья, монпансье.
В руках мужчин и монпансье, и хлеб, и посуда сильно припахивали желтой самоварной медью. И это ни на секунду не давало им забывать о зажигалках, пили ли они чай, ели ли хлеб, откусывали ли краешек яркого монпансье...
Все зорко следили за каждым, кто брал с блюдечка монпансье, и каждому было до боли жутко протягивать свою руку на середину стола к тому блюдечку, на котором пламенело своими свежими красками монпансье. В поведении каждого было заметно старание подчеркнуть, что он меньше других берет монпансье, жалеет, экономит, понимает.
Данила звонко откусил передними зубами маленький обломочек страшно-зеленого липкого монпансье, бережно положил остальное возле себя на стол, как игрок в казино кладет возле себя свое золото, потом потянул взасос горяченького из блюдца, фыркнул, усмехнулся и сказал, обводя всех неподвижно-вытаращенными глазами:
- В доме четверо работников, и все взрослые, а чай пьем без сахару, с суррогатами, с вредным сахарином, с раскрашенным лампасе. А на заводе, там по два фунта сахару на месяц получали бы: отец два фунта и я два фунта, всего четыре фунта.
- Знаем, - коротко буркнул Афанасий, погрузил в блюдечко с чаем седые усы и до неузнаваемости наморщился от слишком горячего, сделался как смеющийся старый-престарый китаец. - И яблоки тоже давали, - вынул он из блюдца мокрые, в капельках чая, усы и начал снова наливать на блюдце.
При упоминании об яблоках мать и дочь прыснули. У обеих при этом чай изо рта наполовину выплеснулся на грудь, наполовину через глотку попал в нос, а оттуда на стол.
Марья предусмотрительно вынула пальцами изо рта плоский обсосочек красного монпансье, чтобы как-нибудь нечаянно не проглотить его, потом сказала тоном веселого воспоминания:
- Да, уж те "яблоки"!
Она была некрасивая, замученная, высохшая, костлявая, плоская. И оттого, что один ее глаз сильно косил, она даже тогда, когда смеялась, казалась хитрой, ехидной, злой...
- Лучше бы не поминали про те "яблоки", - произнесла раздумчиво в пространство Груня, девушка 25 лет, с дряблыми, отвисающими вниз, мешковатыми щеками, с застывшим выражением тупой тоски в бесцветно-серых, круглых, как стеклянные бусы, глазах. - И как холеры мы тогда от них не получили!..
И вдруг, едва закончив фразу, она так страшно взвыла и с таким отчаянным видом схватилась рукой за рот, точно вместо чая выпила смертельный яд.
- Лампасе проглотила?! - догадалась мать, посунулась каменным лицом к дочери, впилась в нее огромным шаровидным белком косого глаза. - Цельную лампасе! - вскричала она с сожалением и всплеснула руками. - А ты знаешь, почем теперь такое лампасе? Ты знаешь?
- Но я же не нарочно, оно само! - слабо оправдывалась дочь, растерянно сидя на месте с разведенными врозь руками, с раскрытым ртом.
- Чего же ты сидишь! - по-петушиному кругло вылупила на нее косой глаз мать. - Может, оно еще недалеко! Может, его еще можно вернуть! Наклони голову, а я тебе постучу по спине, и оно должно выскочить, если ты его уже не сожрала! Ну, наклоняйся! Ниже! Еще! Еще! Так! Так!
Груня сидела на табурете, расставя ноги и свесив между ними голову. Мать стояла возле нее, ударяла ее кулаками в спину, все сильнее и сильнее, а сама заглядывала косым глазом на ее рот, не показывается ли оттуда пропавшее лампасе.
- Оно какое было: зеленое, красное, белое? - спрашивала она.
- Желтое, лимонное, - пробормотала в пол Груня.
- Оно такое лимонное, как я архиерей, - усмехнулся Данила: - патока, эссенция и краска.
- Ты харкай! - учила Груню мать. - Ты плюй! Что же ты сидишь, как дурочка! Плюйся, харкай, чихай! Сильней, сильней, сильней! Со слюнями и оно выйдет!
- Мама, вы все-таки не бейте так сильно, - молила дочь.
- Ты из нее не только лампасе, ты из нее все печенки выбьешь, - сказал Афанасий.
- Бум, бум, бум! - била мать по пустой и гулкой спине дочери.
- Кха, кха, кха! - отхаркивалась дочь в пол, силясь вывернуть всю себя наизнанку.
Афанасий и Данила прекратили жевать хлеб, следили за Марьей, за Груней, нетерпеливо поглядывали на то место пола, куда должно было упасть желтое монпансье.
- Это уже без пользы, - наконец, махнул рукой Афанасий. - Теперь сколько ни бейте, ничего не выбьете. Уже поздно. Разве оно там будет лежать, вас ожидать? Оно склизкое и уже давно прошло в сердце.
- Или растаяло, - прибавил Данила, снова берясь за чай.
От харканья у Груни закружилась голова, ей сделалось нехорошо, и она легла лицом на стол, как на подушку, едва процедя слово: "нету"...
- Такое было большое лампасе!.. - громко оплакивала Марья утрату, как на кладбище, у свежей могилы. - И такое было оно сладкое!.. Оо-аа-яя...
- Ну, я больше не буду их брать, - несколько оправившись, пришибленно произнесла Груня, не смея поднять на мать лица.
- Ну, а конечно больше не будешь их брать! - с кривляниями, с ужимками, скопировала ее мать. - Не по десять же штук их брать! Не по цельному же фунту их покупать! У нас не фабрика лампасе, и если каждый начнет, например, по цельному лампасе в рот пихать и глотать...
- Мама, поймите, что я его не для этого цельное в рот положила... Я хотела кусочек откусить, а остальное вынуть...
- Она "хотела"! "Хотела"! "Хотела"! Видали вы такую, которая "хотела"! Смотрите на нее, смотрите: она "хотела"! Ах, ты... ууу!
- Мама! - разразилась истерическими рыданиями Груня, вскочила, согнулась, спрятала лицо в край блузки, убежала в другую комнату.
- Как будто я виновата-а-а... - раздавались уже там ее всхлипывания. - Как будто я нарочно-о-о... Ой-ей-ей...
- Грунька, прибирай со стола! - с омерзением закричала в ту комнату мать, когда вся семья отпила чай.
Все вставали и, разморенные огромным количеством выпитого кипятка, разбредались по своим местам: мужчины к станку, женщины к плите...
В этот момент вдали сперва хрипло зашлепал широкими губами, потом ровно и мощно заревел заводской гудок.
Лицо Данилы мгновенно прояснилось. Гудок всегда имел на него сильное влияние. Вот туда сейчас потекут со всех концов города люди, много людей, тысячи. Все они будут работать вместе, разговаривать, передавать друг другу новости. А они вдвоем с отцом остаются сидеть в этой тюрьме. Когда же будет отсюда выход?
