А Данила, работая над чуждыми его душе ничтожными зажигалками, легко и вольно продолжал думать и мечтать о своем, о великом, о том, о чем он думал все время, пока его отец и мать ходили в город за новыми штанами.

Что же все-таки он будет изображать на своих замечательных картинах?

Что-нибудь самое важное для человека, необходимое ему более, чем даже хлеб.

Что же это такое?

Он, как фабрично-заводский рабочий, никогда не видит солнца. Его отец, как фабрично-заводский рабочий, никогда не видал солнца. Его дед и его прадед - тоже. Словом, весь фабрично-заводский рабочий класс никогда не видит солнца. А без солнца даже растение растет уродливо - криво... И вот он все свои картины будет заливать солнцем и таким солнцем, какого еще ни у одного художника не было. Кто может дать сильнее почувствовать солнце, как не он, вечный пленник бессолнечной мастерской!

Он глубже всего чувствовал солнце в самом раннем детстве, когда был безгранично беспечен. И с тех пор он всю свою жизнь носит в себе то давнишнее чувство солнца. Проснешься утром, оторвешься от волшебных детских снов, откроешь глаза и видишь перед собой еще более волшебную явь: сочащиеся в комнату изо всех щелей ставен золотые лучи росисто-утреннего, ароматного солнца. Мгновенно забываешь обо всем, срываешься с постели, торопишься наверстать упущенные во сне часы, минуты, мчишься на воздух, на двор, на улицу, к детям, к воробьям, к собакам, ко всей звенящей в ушах земной жизни, к венчающему эту жизнь солнцу!

Вот таким притягательным, таким пробуждающим к большой жизни будет на его картинах солнце.

Каждый, кто взглянет на его картины, моментально забудет про свои годы, старый он или молодой; забудет про свои маленькие, частные, будничные, годами налаженные дела; забудет даже про то, что он будто бы хорошо знает и понимает и исповедует; и вдруг, как бы воскреснув из мертвых, вновь испытает ту стихийную органическую животную тоску по солнцу, которая не считается абсолютно ни с чем, ни с какими препятствиями, и которая так хорошо знакома каждому по его годам раннего детства.

Солнце!

XIII.

- Меди! - весь день и все дни твердит Афанасий. - Как можно больше меди! Главное - медь! Не будет меди, и мы все пропадем, как собаки! Из чего мы тогда будем делать зажигалки? И потом каждый день надо ожидать того заказчика на 1000 штук. Тысяча штук это не шутка! На этом заказе сразу можно будет поджиться! Наверное он адрес потерял и теперь где-нибудь блукает по улицам, нас ищет!

- Да, - озлилась Марья наивности мужа. - Ты все еще помнишь про него. А он уже давно забыл про тебя. Неужели ты думаешь, что он на самом деле имел заказать нам 1000 штук?

- А почему же нет?

- Он врал.

- А какой расчет ему врать?

- Чтобы вы ту сотню старались как можно лучше сработать.

Данила перестал драть наждачной шкуркой медь и тоже ввязался в разговор.

- Вы, отец, делаетесь как маленький, - сказал он с горечью. - Вы каждому выжиге верите. Вас обмануть - раз плюнуть. Он и про отправку товара врал. Просто его жена и дети торгуют на базаре в будках или на столиках, и он хотел достать для них товару получше и подешевле. Вот и все.

- А зачем же ему было и про отправку врать?

- Для форсу, - опять заговорила Марья. - Для весу. Как вообще торговый человек.

- Не он придет - другой придет! - стоял твердо на своем Афанасий. Запас меди все равно надо иметь. Хорошо, что у меня в тот раз был старый запас меди, а то бы мы и с той сотней не управились. Теперь, если кто где увидит медь, забирайте прямо без никаких, или мне говорите, я заберу. Вы и раньше всегда смеялись надо мной, когда я мимоходом всю жизнь везде медяшки подбирал, а вот она нам и пригодилась, вся дочиста в дело ушла. Заворушка в России будет, спичкам не жить, зажигалки пойдут! Я это знаю, я предчувствую, я старый человек, я никогда не ошибаюсь, вот увидите, тогда помянете мое слово. И ни у кого тогда не будет меди, у одного меня будет медь, и я на одной меди сколько тогда заработаю!

И со странным упорством Афанасий стал отовсюду тащить в свой дом все, что было сделано из меди. Ночами, когда все спали, и праздниками, когда все не работали и отдыхали, он перекидывал через плечо мешок и отправлялся в город на поиски драгоценного для него металла.

В углах комнат, на полках кладовок, на чердаке под крышей, в сарае на дворе, везде была навалена разная медь: листовая, трубчатая, проволочная... Но больше всего Афанасий приносил медного лому, остатков всевозможных старых медных вещей: сплющенных кастрюль, измятых умывальников, гирь от стенных часов, пряжек от сбруи...

- Два дня семейство сидит без обеда, а он опять где-то меди купил! жаловалась с плачем Марья, следя в окно за Афанасием, как он украдкой от всех прошел двором прямо в низенький сарайчик, держа под полой какой-то твердый угловатый предмет, похожий на медную прозеленевшую раму от разбитого стеклянного аквариума. - Ты опять откуда-то медь приволок! встретила она его появление в комнате еще более отчаянным криком. - Лучше бы хлеба семейству купил! И сам голодный ходишь, на кого стал похож, и нас голодом моришь!

- Я ее почти что задаром купил, - оправдывался Афанасий, тревожно озираясь на своих, как на чужих. - За эти деньги хлеба все равно не купить. А медь сгодится. Ее все трудней и трудней достать. Она вот-вот совсем прекратится.

За два летних месяца Афанасий осунулся, постарел, одряхлел. Глаза его угасли, помутнели, он, как никогда, затосковал, заскучал.

Единственной его отрадой были медные вещи. Он смотрел на них долго, упорно, с удовольствием, почти с обожанием и с умильной улыбкой подробно высчитывал, сколько из какой медной вещи можно выкроить зажигалок. Что ни держал он в руках медное, что ни попадалось ему на глаза сделанное из меди, какой бы медный предмет ни выкапывал он из своей старческой памяти, - все тотчас же мысленно перекраивал на зажигалки: это пойдет на корпуса, это на винтики, это на ниппеля; из этого можно навить пружинку; это свернуть на трубки для камушка... Таким образом он в воображении своем уже переделал на зажигалки почти все медные вещи, существующие на земле: предметы домашней утвари, церковные колокола, части паровых машин, превращал в лом целые океанские пароходы...

Он и возиться любил только с одной медью, от чего его руки насквозь пропахли желтой самоварной медью, и ему был истинно приятен только один этот запах, единственный возбуждающий его жизненную энергию. В седых волосах его, на голове, в бороде и усах всегда искрились золотые опилки меди. В одиноком раздумье и в разговоре с другими он любил покусывать зубами или крошить в руках крепкую, с едким вкусом, медную стружку.

Медь пропитала, просочила этого человека всего. Казалось, она сделалась его второй кровью: отнять у него медь, и сердце у него перестанет биться.

И ни один предмет, сделанный не из меди, совершенно не останавливал его внимания, казался ему просто несуществующим, не занимающим на земле места и невидимым, как невидим воздух...

XIV.

- Солнце... - сидел Афанасий за столом, за обедом, вместе со всеми, и задумчиво рассуждал, пронизывающе сощурясь на огненно-золотой шар солнца, уже коснувшийся нижним своим краем крыши соседнего дома. - Солнце... На кой оно?.. Из него не сделаешь ни одной зажигалки...

- Ого, отец! - грубо усмехнулся Данила в свою тарелку, жадно жуя. Ты, кажется, скоро уже и солнце будешь кроить на зажигалки!

- Солнце... - с тихой страстью в голосе и во взгляде воскликнул Афанасий, весь странно преобразился, привстал со стула и медленно, как во сне, подошел к окну. - Но это запас тоже недолговечный, - разговаривал он сам с собой, не спуская очарованно-сощуренных глаз с солнца. - Ну, сколько из него, примерно, можно было бы выточить зажигалок?

- Ты лучше ешь! - прикрикнула на него Марья строго: - чем языком молоть-то!

Данила бегло взглянул на отца, послушал и опять погрузился в еду.