– Кете! – крикнула я и бросилась к ней с распростертыми объятьями.

Она обернулась. Губы сестры блестели – алые, сладкие, припухшие, словно их только что жарко целовали. В руке она держала недоеденный персик, и липкий сок стекал с пальцев, будто струйки крови.

По пути домой Кете со мной не разговаривала. Я и сама была в скверном настроении: гнев на сестру, встреча с подозрительными продавцами фруктов, знобкое волнение, которое всколыхнул во мне высокий элегантный незнакомец, – все вместе слилось в водоворот смятения. Воспоминания о событиях на рынке подернулись расплывчатой пеленой, так что я даже не была уверена, не привиделось ли мне все это.

Однако в моей сумке лежала флейта – подарок незнакомца. При каждом шаге она стукалась о бедро и была столь же реальна, как смычки Йозефа, зажатые у меня в руке. Зачем незнакомец подарил мне флейту? Флейтистка из меня весьма посредственная; слабые, робкие звуки, которые мне удавалось извлечь из инструмента, были скорее странными, чем приятными слуху. Как объяснить появление флейты маме? Как объяснить это себе самой?

– Лизель!

К моему удивлению, на крыльце нас встречал Йозеф. Выглядывая из-за столбиков, он беспокойно топтался на пороге.

– Зефф, что стряслось? – ласково спросила я.

Я знала, что братишка волнуется из-за прослушивания и что выступление перед чужими людьми дается ему огромной ценой. Подобно мне, он прятался в тени; в отличие от меня, предпочитал из нее не выходить.

– Маэстро Антониус, – прошептал Йозеф. – Он здесь.

– Что? – От неожиданности я выронила сумку. – Уже? – Скрипичного мастера мы ожидали не раньше вечера.

Брат кивнул. Тревога, искажавшая его бледные черты, сменилась озабоченностью.

– Он торопился перебраться через Альпы. Не хотел, чтобы в горах его застигла метель.

– Зря он беспокоился, – раздался голос Кете. Мы с Йозефом удивленно воззрились на нее. Сестра смотрела куда-то вдаль, и взгляд у нее был стеклянный. – Король все еще спит, спит и ждет. Зима пока не началась.

Кровь застучала у меня в висках.

– Кто спит? Кто ждет?

Но Кете больше ничего не сказала и просто прошла мимо Йозефа в гостиницу. Мы с братом переглянулись.

– С ней все в порядке? – спросил он.

Я закусила губу, вспомнив, как персиковый сок стекал по губам и подбородку сестры, будто кровь, но потом качнула головой.

– Все нормально. Где маэстро Антониус?

– Прилег отдохнуть. Мама велела его не беспокоить.

– А папа?

Йозеф посмотрел в сторону.

– Не знаю.

Я закрыла глаза. Именно сейчас отец куда-то запропастился! Он и старый маэстро дружили еще с той поры, когда играли при дворе князя-епископа. У обоих эти времена остались в прошлом, только один из друзей пошел дальше другого. Первый закончил карьеру приглашенным оркестрантом при дворе австрийского императора, а второй каждый вечер искал утешения на дне пивной бочки.

Я открыла глаза и заставила себя улыбнуться. Протянула Йозефу починенные смычки, обняла его за плечи.

– Ладно. Пора готовиться к выступлению, так?

На кухне бурлила работа: все пеклось, варилось, жарилось.

– Ты вовремя, – коротко бросила мама и подбородком кивнула в сторону большой миски на столе. – Фарш готов, займись оболочкой. – Сама она стояла у плиты и помешивала партию сарделек в чане с кипящей водой.

Я надела передник и не мешкая принялась начинять фаршем длинную кишку, завязывая узелок после каждой порции – так получались сардельки. Кете нигде не было видно, и я послала за ней Йозефа.

– Отца не видела? – спросила мама.

Я не осмелилась поднять глаз. Наша мама была невероятно хороша: фигура до сих пор сохранила девичью стройность, волосы не утратили блеска, кожа – гладкости. В вечернем сумраке, в неярких лучах рассвета и заката, в золотых бликах свечей все еще можно было найти подтверждение маминой славы не только как лучшей певицы Зальцбурга, но и как признанной красавицы. Однако в уголках ее пухлых губ и на переносице залегли морщины – их прорезало время. Время, тяжкий труд и отец.

– Лизель?

Я покачала головой.

Мама вздохнула. О, сколько всего означал этот вздох: гнев, разочарование, безнадежность, смирение. Она по-прежнему обладала даром выразить любую эмоцию при помощи звука, одного лишь звука.

– Ну что ж, – промолвила она, – будем надеяться, маэстро Антониус не сочтет его отсутствие оскорбительным.

– Уверена, папа скоро вернется. – Я взялась за нож, скрывая обман. Начинить, закрутить, отрезать. Начинить, закрутить, отрезать. – Мы должны верить.

– Верить! – Мама горько усмехнулась. – Одной верой сыт не будешь, Лизель.

Начинить, закрутить, отрезать. Начинить, закрутить, отрезать.

– Ты же знаешь, какой папа обаятельный. Он способен уговорить деревья плодоносить посреди зимы. Перед его шармом никто не устоит.

– Да уж, знаю, – сухо отозвалась мама.

Мои щеки вспыхнули: я появилась на свет всего через пять месяцев после того, как родители обменялись брачными клятвами.

– Шарм – это замечательно, – продолжала мама, выкладывая сардельки на бумажное полотенце, – только от этого хлеба в доме не прибавится. Весь свой шарм он растрачивает по вечерам на дружков, вместо того чтобы использовать его, показывая сына профессионалам.

Я промолчала. Когда-то семейной мечтой было возить Йозефа по столицам мира и представлять его таланты на суд более взыскательных и богатых слушателей, однако надежда эта не осуществилась. Теперь, в четырнадцать, мой брат уже слишком вырос, чтобы прослыть вундеркиндом подобно Моцарту и Линли[7], и в то же время был слишком юн, чтобы получить постоянное место в каком-нибудь оркестре. Несмотря на выдающиеся способности, ему предстояло еще не один год совершенствовать мастерство, и, если маэстро Антониус не возьмет его в ученики, на музыкальной карьере Йозефа можно ставить крест.

Таким образом, на сегодняшнее прослушивание возлагались большие надежды, и важным оно было не только для Йозефа, но и для всех нас. Мой брат получал шанс подняться над скромным происхождением и явить миру свой талант, а для нашего отца это была последняя возможность – в лице собственного сына – выступать на сцене перед лучшими аудиториями Европы. Мама надеялась, что успех поможет ее младшенькому избежать тяжелой, изнурительной участи, связанной с содержанием гостиницы; ну а Кете рассчитывала, что будет приезжать к знаменитому братцу во все крупные города: Мангейм, Мюнхен, Вену, а может, даже в Лондон, Париж или Рим.

А я… Для меня это был способ донести мою музыку до других людей, кого-то еще помимо меня самой и Йозефа. Пускай Кете и обнаружила мои тайные сочинения, спрятанные в шкатулке под кроватью, но слышал их один лишь Йозеф.

– Ганс, – удивленно воскликнула мама, – мы не ждали тебя так рано!

Нож в моей руке соскользнул. Чертыхнувшись себе под нос, я сунула палец в рот, чтобы остановить кровь из пореза.

– Не хочу пропустить такое важное событие в жизни Йозефа, фрау Фоглер, – отозвался Ганс. – Я пришел помочь.

– Ох, Ганс, благослови тебя Господь, – благодарно промолвила мама. – Ты – наше спасение.

Я забинтовала кровоточащий палец, оторвав полоску ткани от передника, и продолжила работу, изо всех сил стараясь не привлекать внимания. Это жених твоей сестры, повторяла я себе, и все равно невольно украдкой поглядывала на Ганса из-под ресниц.

Наши глаза встретились, и в тот же миг весь жар из кухни куда-то улетучился.

– Доброе утро, фройляйн, – поздоровался Ганс.

Дистанция, которую он тщательно соблюдал, ранила меня сильнее, чем соскользнувший нож. А ведь когда-то мы были близки. Когда-то звали друг друга просто Ганзль и Лизель, были друзьями, если не больше. Давным-давно – до того, как все мы повзрослели.

– А, Ганс, – я деланно хохотнула. – Мы же почти семья, ты по-прежнему можешь называть меня Лизель.