Зефферль, Зефферль, что мне делать?

Вместе с предположительно оставившим меня разумом я потеряла и общество моего любимого младшего брата. Чаще всего Йозефа можно было найти в компании Франсуа: юноши разговаривали на смеси французского, немецкого и итальянского, а также на языке музыки. Маэстро Антониусу не терпелось уехать, однако не по сезону ранний снежный буран на несколько дней перекрыл все пути. Впрочем, кроме заметенных дорог, у старика имелись более серьезные причины для беспокойства: французские солдаты наводнили нашу местность, как саранча, и над нами нависли тревожные слухи о неминуемой войне.

Я понимала, что не должна мучиться ревностью. Обещала, что не стану ревновать, но ревность помимо воли сжирала меня изнутри. Я видела, как вспыхивают глаза Йозефа при одном взгляде на Франсуа, и какую улыбку тот посылает ему в ответ. Мой брат покидал меня не только физически, уезжая на большое расстояние. Подобно Кете и Гансу, маме и папе, Йозеф вступал в мир, который для меня, казалось, закрыт навсегда.

Будущее открывалось перед Йозефом сияющим городом в конце долгой дороги. Перед ним расстилалась новая жизнь, полная неизведанного, тогда как моей жизни суждено было начаться и окончиться здесь, в маленькой гостинице. Когда брат уедет, кто будет слушать мою музыку? Кто станет слушать меня?

Я подумала о Гансе и его целомудренном отношении ко мне. Представила сдавленные смешки, интимные жесты, понятные лишь двоим, basso continuo и скрипичную импровизацию. Я грезила о мимолетных прикосновениях, влажных поцелуях, приглушенных шепотках и вздохах во тьме ночи, когда нас – мы были уверены – никто не слышал. Я мечтала о любви, духовной и телесной, священной и низменной, и гадала, когда же вслед за братом и сестрой перешагну грань, отделяющую невинность от познания.

Отъезд брата приближался, я все чаще и чаще искала спасительного утешения у клавира. Без тонких советов Йозефа моя багатель звучала грубо и необузданно, фразы в ней не находили логического разрешения, а неслись туда, куда отправляла их моя фантазия. Я не препятствовала этому хаосу. В итоге пьеса получилась слегка диссонирующей, бурной и тревожной, но мне было все равно. В конце концов, я и сама – порождение не красоты, но дикости, странная, мятущаяся натура.

Структура была готова; теперь пьеса имела развитие, кульминацию, развязку. Простенькое произведение, особенно для виртуоза вроде Зефферля. Ведущая партия – у скрипки, и фортепианный аккомпанемент. Я хотела, чтобы мой брат сыграл эту багатель, хотела услышать, как она трансформируется в его исполнении.

День-другой спустя мое желание осуществилось.

Франсуа прислуживал маэстро Антониусу, который подхватил «легкую простуду», хотя это более походило на разыгравшуюся ревность: его, как и меня, бросил кто-то, к кому он был привязан. Йозефа я застала в редком теперь одиночестве, в большом зале, где он любовно ухаживал за своей скрипкой. Сгущались сумерки, падавшие тени придали его лицу рельефную четкость. Мой брат походил на ангела, создание нездешнего мира.

– Ну что, кобольды, сегодня отправитесь проказничать? – негромко обратилась к нему я.

Йозеф вздрогнул. Отложил в сторону промасленную тряпицу, вытер ладони о штаны.

– Лизель! Я тебя не заметил. – Он встал со скамьи у камина и раскинул руки, чтобы меня обнять.

Я с радостью бросилась в эти объятья, внезапно обнаружив, что Йозеф одного со мной роста. Когда он успел вытянуться?

– Что случилось? – спросил он, почувствовав мою сердечную боль.

– Ничего, – улыбнулась я. – Просто… ты растешь, Зефф.

Он тихонько рассмеялся – баском, пророкотавшим где-то в груди, смехом взрослого мужчины. Йозеф еще не утратил прелестного мальчишеского дисканта, но голос его вот-вот должен был сломаться.

– У тебя не бывает «ничего», – сказал он.

– Ты прав, – сказала я и взяла его руки в свои. – Я кое-что для тебя приготовила. Подарок.

Его брови удивленно поползли вверх.

– Подарок?

– Да, – кивнула я. – Идем со мной. И захвати скрипку.

Удивленный, Йозеф последовал за мной наверх, в мою комнату. Я подвела его к клавиру, где на пюпитре стояла багатель. Вчера я до глубокой ночи жгла драгоценные свечи – переписывала ноты начисто.

– Что это? – Йозеф прищурился и вытянул шею.

Я молча ждала.

– О, – брат сделал паузу, – новая пьеса?

– Зефферль, не суди слишком строго, – со смехом сказала я, пытаясь скрыть внезапное смущение. – Уверена, в ней полно ошибок.

Йозеф склонил голову набок.

– Хочешь, чтобы мы с Франсуа сыграли ее для тебя?

Я вздрогнула, как от пощечины.

– Я надеялась, – медленно проговорила я, чувствуя себя уязвленной, – сыграть вместе с тобой.

У него хватило совести покраснеть.

– Конечно. Прости меня, Лизель. – Он расположил скрипку под подбородком, пробежал глазами верхние строчки и кивнул. Я вдруг занервничала, и совершенно напрасно: это же Йозеф.

Я дала ответный кивок, брат взмахнул смычком вверх-вниз, задавая темп. Он продирижировал один такт, и мы начали.

Первые ноты звучали робко, неуверенно. Я волновалась, а Йозеф… Его лицо было непроницаемо. Я запнулась, пальцы соскользнули с клавиш. Брат продолжал играть, машинально воспроизводя написанные ноты. Его исполнение, холодное и убийственно точное, отличалось такой размеренностью, что по нему можно было проверять метроном. Мои пальцы начали деревенеть, онемение постепенно распространялось дальше – охватывало кисти, руки, плечи, шею, глаза и уши. Я написала пьесу для того Йозефа, которого знала и любила, для маленького мальчика, не упускавшего возможности удрать в лес, чтобы подглядеть за танцем хёдекена. Для того, кто составлял половину моей души – странной, пугливой и дикой; кто остался верен Лесному царю. Этого человека в комнате не было, вместо него стоял подменыш. Его исполнение не преобразило мою музыку, не вознесло ее ввысь. Ноты звучали плоско, скучно, приземленно. Внезапно я как будто узрела паутину иллюзий, которой себя оплела и сквозь которую видела другой мир, другую жизнь.

Йозеф закончил играть, выдержав на последней ноте точно рассчитанную фермату[21].

– Молодец, Лизель. – Он улыбнулся, но одними губами. – Отличное начало.

– Завтра ты уезжаешь в Мюнхен, – констатировала я.

– Да, – с явным облегчением отозвался он, – как только рассветет.

– Ну, тогда постарайся отдохнуть перед дорогой. – Я ласково потрепала его по щеке.

– А ты? – Йозеф кивнул на пюпитр, на ноты только что исполненной пьесы. – Ты же будешь писать музыку? Будешь присылать мне свои сочинения?

– Да, – сказала я.

Мы оба знали, что это ложь.

Наконец прибыл экипаж, который должен был увезти Йозефа, маэстро Антониуса и Франсуа в Мюнхен. В доме царило всеобщее возбуждение. Постояльцы, друзья, деревенские соседи – попрощаться пришла целая толпа. Папа плакал, обнимая сына, а мама – мужественная, с суровым лицом и сухими глазами, – накрыла ладонями голову Йозефа в безмолвном благословении. Смотреть на Констанцу я избегала. Глаза у нее были темные, бездонные, губы упрямо поджаты.

– Glück, Йозеф. – Ганс добродушно похлопал моего брата по плечу. – За родных не беспокойся, я о них позабочусь. – Поймав мой взгляд, он застенчиво улыбнулся.

Сердце мое затрепетало – от волнения или вины, я не поняла.

– Danke[22], – рассеянно ответил Йозеф. Мысленно он уже покинул дом, уже был далеко отсюда.

– Auf Wiedersehen[23], Зефф, – попрощалась я.

Казалось, брат не ожидал увидеть меня рядом с собой. Я легко терялась в тени – заурядная, неприметная дурнушка, – но раньше Йозеф неизменно меня находил. К глазам подступили слезы.

– Auf Wiedersehen, Лизель. – Он взял мои руки в свои. На мгновение мир вновь стал прежним, и передо мной стоял любимый Зефферль, вторая половинка моей души.