«Блюкозейд»[9]

В тот день Тюрк отловил меня, насколько помню, в столовой, длинном, отделанном дубовыми панелями помещении с возвышением на одном конце – там, за главным столом, сидели учителя в непременных спортивных костюмах под столь же непременными трофеями и окнами-розочками. Мне за обедом, как правило, компанию составлял единственный на весь зал портрет не кого-нибудь, а Георга III, основателя школы: он висел над дверью напротив главного стола и большого окна. Мне было известно примерно три факта о короле Георге.

1) Он основал школу Осни.

2) Он проиграл Америке Войну за независимость и потерял Штаты.

3) Он сошел с ума.

Сумасшествие на портрете никак не проявлялась. Очевидно, в ту пору, когда старина Георг позировал, он еще ухитрялся держать себя в руках, и никто не замечал, что он безумен, как Мартовский Заяц. У него был даже такой властный вид, он явно чувствовал себя главнее всех и круче. Похож на Лоама. Словом, мерзкая рожа.

Свой отвратительный богатый белком обед – в Осни кормили в основном мясом и яйцами – я поедал в одиночестве на краю стола под пристальным взглядом старины Георга Безумного. Но в тот день вышло иначе. Тюрк, как всегда одетый в футбольную форму, поставил свой поднос рядом со мной («Что это, боже мой?») и хлопнулся возле меня на скамью. Он задел при этом мой стакан и успел его выровнять, пробормотав что-то вроде «вот фигня». После этого спортивный коктейль показался мне чуточку мутноватым, но он изначально был такого невероятного радиоактивно голубого цвета, что и не угадаешь, добавилось туда что-то или нет.

Позывы начались во время Игр. А то когда же. Вот не знал, что дерьмо бывает жидким, как моча, – не знал, пока посреди поля для регби меня не скрутила боль и по ноге не побежала жуткая коричневая струя. Я опрометью к дереву – и тут мой зад взорвался, я стащил с себя шорты, пытался подтереться трусами. Потом забросил вонючее белье в кусты, натянул шорты и понесся к школе, плотно сжимая ягодицы, и на бегу заметил, как Тюрк прислонился к ограде поля и тоже сгибается пополам, но не от поноса, а от смеха.

Скрыть происшествие не было никакой возможности, меня выдавали не только потеки на ногах, но и вонь. Остаток дня я провел в сортире, меня выворачивало наизнанку от зелья, которое подсыпал мне Тюрк. Сами догадаетесь, какие прозвища мне дали после этого, – говномозг, памперс и так далее. А уж на смайлик, изображающий какашки, я насмотрелся на всю жизнь вперед.

Шутка довольно примитивная – слабительное в спортивном коктейле, – но Тюрк был вполне умен и со словами обращаться умел. Лоам – тварь бессловесная, тупица, драчун. Но Тюрк, непрерывно сыпавший уличным сленгом, каждый день придумывал для меня новую обзывалку. Иные слова были мне знакомы: ботан, крот, лузер. Другие я не понимал напрочь: почему я «лимон» или вдруг «пончик». Одно я знал даже слишком хорошо – «гомик». Видимо, я мастер на все руки: с одной стороны, извращенец, преследующий девушек (это если послушать Ли), а с другой, если верить Тюрку, гомик. Гил Иган по неведомой мне причине сразу ухватился за гипотезу Тюрка, будто я гей. Так-то я ничего против не имею, но я – не гей. Над этим стоило бы посмеяться, но не получалось. Иган развязал против меня целую гомофобскую кампанию, и хотя он полностью ошибался на мой счет, вреда мне это причинило больше, чем все остальное. Он то и дело приставал ко мне с намеками насчет моих дружков, а самое скверное – выдумал, будто я влюблен в мистера Эррингтона, учителя математики. Да, мистер Эррингтон мне нравился, но не в этом смысле. Мне главным образом нравилось поболтать с ним о математике.

Однажды я пришел на математику после обеда, в тот день меня особенно жестоко травили, и на лбу у меня уже проступил знак вай-фай. Клянусь, мистер Эррингтон распознал, что я с трудом удерживаюсь от слез. Он посмотрел на меня, потом на моих мучителей – Тюрка, Лоама, Игана, Пенкрофт и Ли, – они все вошли следом. Дал каждому по странице из рабочей тетради, решать задачи, и подождал, пока все угомонятся. Потом он подошел ко мне, наклонился и положил руку мне на плечо. Я подумал, сейчас он спросит, что случилось, и испугался, я ужасно этого испугался, потому что, клянусь, если бы он задал этот вопрос, я бы развалился на куски и зарыдал, и все стало бы еще хуже.

Но он не стал ни о чем спрашивать. Он сказал лишь:

– Послушай, Селкирк, знаешь простой способ запомнить число Пи? Надо лишь заучить стишок:

Я шмыгнул носом.

– Чем это поможет?

– Смотри.

Он записал слова стишка столбиком, и рядом с каждым словом – число его букв.

Это – 3

Я – 1

Знаю – 4

И – 1

Помню – 5

Прекрасно – 9

Но – 2

Многие – 6

Знаки – 5

Мне – 3

Лишни – 5

Напрасны – 8.

– Круто.

Мистер Эррингтон знал, что я люблю всякие игры со словами и цифрами, мы об этом уже как-то раз говорили. Я посмотрел на него, и он посмотрел на меня – по-доброму, и улыбнулся, так что глаза немножко сощурились. Этот небольшой фокус, которым он мне показал, что я тоже человек, в то время как для всех вокруг я был придурком, слабаком и засранцем, сделал мистера Эррингтона моим героем.

Но Иган это подсмотрел и переиначил.

– Я видел, как мистер Эррингтон глазел на тебя, – зашипел он мне в ухо сразу после уроков, словно дурная совесть. – Тебе он как? Он у нас голубой. Или ты не знал?

Я не знал. И знать не хотел. Но из-за Игана я больше не мог толком поговорить с мистером Эррингтоном, потому что всякий раз я видел краем глаза Игана, как он хихикает и что-то шепчет, прикрываясь ладонью. Ясно было: с моего личного, совершенно пустынного острова не выбраться.

Двенадцатые (то есть я) обязаны обслуживать всех остальных. Худшим из моих хозяев оказался Лоам.

Он заставил меня таскать все его добро из класса в класс. Я и сейчас могу описать эту спортивную сумку – длиной с гроб и такая же тяжелая, из водоотталкивающей материи, синей в красную полоску, аккуратная галочка «Найка», грубые ручки, соединенные клейкой тканью. Я ощущал, как внутри перекатываются всякие принадлежности, в зависимости от дня недели и сезона: крикетные биты, футбольная защита, теннисные ракетки. Они торчали, натягивая материю, и можно было угадать их очертания, словно инопланетянин пытался на свет народиться. Шипы футбольных бутс и беговых кроссовок обдирали мне на ходу лодыжки, ладони я стер до крови об эти ручки, плечи ныли от лямок, спина уже не разгибалась. Клянусь, я три года сгибался под этой чертовой сумкой.

И этим мои обязанности вовсе не исчерпывались. Если Лоам желал к обеду получить «бабл-ти», я должен был раздобыть, если наступала пора постирать его вонявшие плесневелым сыром носки, или крикетную защиту, или – самое ужасное – спортивный бандаж, то именно я замачивал и тер их в комнате для снаряжения все перемены напролет.

Порой, проходя мимо меня в коридоре, он без всякого повода – просто так – снимал с моего носа очки и разламывал надвое. Поскольку я не так уж близорук, всего минус единичка, то мог бы обойтись без очков, но я покупал их снова и снова, потому что они служили буфером между ним и мной. И я всякий раз делал вид, будто убит очередной потерей, но на самом деле мне было наплевать. Кончится запас очков, куплю еще. Мой план был прост: пока Лоаму есть что ломать – очки, – авось он не тронет меня. Да, я его боялся. Я трус. Я не хотел заработать удар в лицо, и я рассчитывал, что очки его остановят. При одной мысли, как Лоам мне врежет, становилось плохо – физически.