Пока я пробежал первую сторону квадрата, у меня уже смертельно кололо в боку, так что я захромал и пошел вприпрыжку. Ужасно много потерял на этом времени. Потом я немного проскакал трусцой, в бок впивались иголки, легкие лопались. Три четверти пробило прежде, чем я добрался до второго поворота. Четвертая четверть – Лоам под восторженные крики пересек финишную черту. И повисло мрачное молчание, весь класс с каменными лицами наблюдал, как я трясусь трусцой, жалостно хромая. До четвертой стороны квадрата я дополз в тот момент, когда часы начали бить.

РАЗ! Вдруг стало страшно важно – завершить круг прежде, чем часы пробьют двенадцать. Все смотрели на меня. Лоам. Спортофашист. И – она внезапно сделалась важнее всех – златовласая богиня. Я подгонял свои несчастные ноги – ну же, хоть чуть быстрее. ДВА. Плитка плыла у меня перед глазами. Только бы не вырубиться. ТРИ. Все обойдется, я успею до седьмого, в худшем случае – до восьмого удара. ЧЕТЫРЕ. Споткнулся, зацепился необкатанными новыми кедами, упал, выбросив вперед руки, чтобы защитить лицо. Гравий впился в ладони. ПЯТЬ. Стою на четвереньках, свесив голову, жадно глотаю воздух. ШЕСТЬ. Поднялся, ладони горят огнем, колени разбиты в кровь. СЕМЬ. Двинулся вперед. ВОСЕМЬ. Перешел на трусцу. ДЕВЯТЬ. Рванулся бежать, но – ДЕСЯТЬ – бесполезно. Не дошел еще и до середины последней стороны, как пробило ОДИННАДЦАТЬ. Я увеличил шаг, собрал все свои жалкие силенки, но колокол прозвонил ДВЕНАДЦАТЬ, и последний отголосок его смолк прежде, чем я вернулся на стартовую линию.

Я согнулся пополам, руками уперся в колени, каждый выдох обжигал легкие, это было похоже на сухую рвоту. Только не хватало – стошниться на глазах у всех. Но я просто свалился, навзничь, посреди священного газона Большого стадиона Осни, уставился в ясное синее небо, пытался отдышаться. Надо мной нависла тень мистера Ллевеллина.

– Двенадцать! – выплюнул он, изумление в этом возгласе мешалось с негодованием. – Двенадцать! Такого у нас уже лет десять не было.

И дальше он произнес краткую речь, из которой я мало что понял:

– Для полузащитника мяса маловато. Вингер – ха! Не с такой скоростью! Молнией к воротцам – не твое. Силенок ноль, удар не получится. Рулевой? Чересчур долговязый.

Из всего этого я понял только последнюю фразу, но уж она-то была даже чересчур ясна:

– Ты никчемен, Селкирк. Никакой от тебя пользы.

Он развернулся и пошел прочь, на ходу разговаривая с классом:

– Пошли на игровую площадку – еще успеем сыграть в регби. И так много времени зря потратили.

Чувствуя себя оплеванным, я кое-как поднялся на ноги и побрел следом. Мне казалось: что-то пошло не так, нужно исправить эту ужасную ошибку. Я же упал – пусть мне предоставят еще одну попытку, по справедливости, ведь так? Лоама я не видел. Не видел богиню. Вообще никого и ничего не видел – лишь красные пятна перед глазами.

Мы шли под аркой в башне с часами к зеленому полю за ней, и тут, в сумраке, на плечо мне опустилась тяжелая лапа Лоама.

– Куда ты направляешься, Селкирк?

– Туда, – указал я. – На игровое поле…

Он покачал головой:

– Не спеши.

Глаза наконец приспособились к сумраку после яркого света дня. И то, что я увидел, нисколько не ободрило: здоровяк Лоам и при нем кучка приятелей, лица выступали из темноты адски злорадствуя; Лоам обернулся к пареньку помельче, который тащился за ним по пятам с сумкой.

– У тебя какое было время, Иган?

– Одиннадцать, Лоам.

– Правильно.

Лоам взял у Игана огромную спортивную сумку и приподнял ее, чуть ли не ткнув мне в нос. Затем он уронил ее на мои новенькие кеды. Прямо на пальцы ног. Больно.

– Поздравляю, Селкирк, – сказал он. – Вот твой приз.

Я никак не мог взять в толк, о чем он.

– Я же проиграл, – пробормотал я.

– Иган был у нас самым медленным. Теперь ты. – Он обернулся к мелкашу. – Что скажешь, Иган? Мы англичане, мы соблюдаем приличные манеры.

– Спасибо за этот год, Лоам.

– На здоровье, Иган. – И он снова обернулся ко мне. – Ты – мой новый раб, Селкирк. У вас в Америке были рабы, верно? Понимаешь, что к чему? Сегодня после уроков у меня регби. Принесешь сумку мне в раздевалку. Ради первого дня сделаем полегче. Это вся твоя работа на сегодня. Остальные твои обязанности я тебе объясню завтра.

Я слабак, да. Чтобы расплакаться, мне много не надо. На лбу проступает «знак вай-фай», как я это называю – три морщинки, одна под другой. И в тот момент я тоже почувствовал, как набукрючился лоб, а обычно когда у меня появляется вай-фай, обратного пути уже нет, слез не удержать. Но я понимал, что на глазах у Лоама плакать нельзя. Изо всех сил я таращился на сумку с формой, брошенную у моих ног. Здоровенная – внутри можно было бы спрятать ребенка.

– А до конца уроков что с ней делать?

– Носи ее всюду с собой.

У меня появилось предчувствие: стоит коснуться этой сумки, стоит продеть пальцы под эти жесткие спортивные ручки, и для меня все будет кончено, этот парень с меня до конца моей жизни уже не слезет. Тот другой парень, Иган, как я понял, таскал добро Лоама год напролет. Год. Надо постоять за себя.

– Не стану, – сказал я.

Секунду Лоам присматривался ко мне, потом протянул руку и снял с моего носа очки. Он преспокойно разломал их пополам и перебросил обломки через плечо. На миг я не мог поверить в то, что со мной случилось. Был так шокирован, что не мог ни слова сказать, ни пошевельнуться.

К счастью, очки я ношу больше для красоты и без них мне бы не пришлось ползать вслепую на четвереньках, как Велме в «Скуби-Ду», но я разозлился, так разозлился из-за моих прекрасных очков, что утратил власть над собой. Я поискал в голове самое скверное слово, какое мог придумать. Такое, чтоб наотмашь.

– Ты… ты – Носконюхатель! – прокричал я ему в лицо, вынудил Лоама остановиться, но лишь на секунду. Потом он расхохотался, и, конечно, все его прихлебатели заржали вместе с ним.

– Ничего получше придумать не мог? – спросил он. Ткнул пальцем в сумку, и голос его изменился, больше Лоам не шутил. – Подними ее! – приказал он сквозь зубы и, не моргая, уставился на меня. Я понимал, что он вот-вот врежет мне, и я знал: это будет больно. Мне снова поплохело, на этот раз от страха.

Так что похвалиться нечем. Я опустил глаза, а потом и сам опустился на колени, словно подданный Лоама, и взял сумку за ручки. Лоам развернулся на пятках и двинулся прочь, и вся его банда следом.

Вдруг я почувствовал, что колени отказываются распрямиться, я не могу встать. Я откинулся к стене, в густую тень, затылком уперся в холодный камень. Просидел так сам не знаю как долго, сжимая ручки оставленной Лоамом спортивной сумки. Мимо шагали ноги всех одноклассников, никому до меня дела не было. Новенькие кеды, только из коробки, вроде моих, синие спортивные носки Осни с белым кантом, голые ноги, синие шорты. Вдруг одна пара ног остановилась передо мной. Это были девичьи ноги, длинные, красивые. Я поднял глаза, понадеявшись увидеть богиню. Где там. Ноги принадлежали той пухлой, симпатичной, но не более того, девочке с розово-лиловыми волосами. В каждом ухе у нее по несколько сережек-гвоздиков, на бледном правом запястье татуировка в виде пикового туза.

Она легко соскользнула вниз по стене, коснулась задницей земли и оказалась рядом, вплотную ко мне. Синие шорты при этом слегка задрались на бедра.

– «Носконюхатель»? – спросила она.

Я не мог посмотреть ей в лицо, потому что мы сидели плечом к плечу. Вместо этого я уставился на ее ноги, тоже вплотную к моим. От холода тонкие золотистые волоски возле ее коленок встали дыбом. И коленкам я отвечал:

– Авраама Линкольна убили в театре. Он смотрел комедию. Джон Уилкс Бут, убийца, ходил на этот спектакль каждый день целую неделю, выяснял, когда громче всего смеются. В ночь убийства он подождал взрыва смеха в тот момент, когда один персонаж назвал другого «Носконюхателем». Зрители животики надорвали, и под этот шум Бут вскочил со своего места и застрелил Линкольна.