Мы подошли к выкрашенной в черный цвет двери с именем «Роланд Мак-Кродден», написанным белыми буквами, и мисс Мейсон постучала.

– Войдите! – услышал я.

Мы вошли, и я увидел мужчину с вьющимися седыми волосами, высоким открытым лбом, занимавшим слишком большую часть лица, и маленькими глазами-бусинами, находившимися гораздо ближе к подбородку, чем следовало бы.

Поскольку Мак-Кродден согласился говорить со мной, я рассчитывал, что смогу сразу начать беседу, но я, разумеется, не мог предвидеть у мисс Мейсон склонности к разного рода усовершенствованиям. Едва мы вошли, как она предприняла вызывающую раздражение попытку убедить Мак-Кроддена разрешить ей включить мое имя в список его встреч.

– Зачем? – спросил он с очевидным нетерпением. У него был слабый голос, наводивший на мысль о деревянном духовом инструменте. – Инспектор Кетчпул уже здесь.

– Но, сэр, правило гласит, что он не может попасть к вам без предварительной договоренности.

– Однако инспектор уже попал ко мне, мисс Мейсон. И впустили его вы!

– Сэр, если вы намерены провести встречу с инспектором Кетчпулом, следует ли мне внести его в список сейчас, сделав соответствующую запись…

– Нет, – перебил ее Мак-Кродден. – Благодарю вас, мисс Мейсон, вы свободны. Пожалуйста, присаживайтесь, инспектор… – Он замолчал, несколько раз моргнул и потом спросил: – В чем дело, мисс Мейсон?

– Я лишь хотела поинтересоваться, сэр, не желает ли инспектор Кетчпул выпить чаю. Или кофе. Быть может, стакан воды? Или, возможно, вы хотели бы…

– Я ничего не хочу, – сказал Мак-Кродден. – Инспектор?

Я не сумел ответить сразу. Мне бы отнюдь не помешала чашка чая, но если для этого понадобится возвращение мисс Мейсон…

– Почему бы вам немного не подумать, инспектор Кетчпул, я вернусь через пару минут и…

– Я уверен, что инспектор сейчас же примет решение, – быстро сказал Мак-Кродден.

– Мне ничего не нужно, – с улыбкой ответил я.

Наконец акт милосердия свершился, и мисс Мейсон ушла. Я был полон решимости более не тратить время попусту и потому вынул из конверта письмо, положил его на письменный стол хозяина кабинета и сказал, что оно совершенно определенно не могло быть написано Эркюлем Пуаро. И в ответ на вопрос, почему я в этом так уверен, объяснил, что тон и само содержание письма не оставляют никаких сомнений.

– Но если Пуаро не писал письма, кто же в таком случае это сделал? – спросил Мак-Кродден.

– Боюсь, я не знаю.

– А Пуаро знает?

– У меня еще не было возможности с ним переговорить.

– Но почему некто изобразил дело так, будто письмо написал Эркюль Пуаро?

– Я не знаю.

– В таком случае ваше решение, если я могу так выразиться, ошибочно.

– Боюсь, я не совсем вас понимаю, – признался я.

– Вы сказали, что пришли сюда, чтобы кое-что прояснить, и ваше поведение показывает, что цель достигнута: Эркюль Пуаро не обвинял моего сына в убийстве, следовательно, мне не о чем беспокоиться. Таково ваше мнение?

– Ну… – Я задумался в поисках правильного ответа. – Произошел неприятный инцидент, и если обвинение является чьей-то злой шуткой, я бы на вашем месте не стал чрезмерно беспокоиться.

– Я не согласен. Теперь я встревожен еще больше. – Мак-Кродден встал, подошел к окну и выглянул на улицу, потом сделал два шага вправо и посмотрел на стену. – Когда я считал, что письмо написал Пуаро, то не сомневался, что все разрешится благополучно. Со временем он признал бы свою ошибку, думал я. Я слышал, что он гордый, но благородный человек и, главное, чрезвычайно привержен рассудку. Он рассматривает характер человека как набор конкретных фактов – так мне говорили. Это правда?

– Он действительно считает, что знание характеров является важным при раскрытии преступлений, – сказал я. – Без мотива невозможно найти преступника, а без понимания характера невозможно постигнуть мотив. И я слышал, как он говорил, что ни один человек не способен вести себя так, чтобы это противоречило его природе.

– Тогда я смог бы убедить его, что Джон не способен совершить убийство, – данное деяние противоречит его принципам. Сама мысль об этом смехотворна. Однако теперь выясняется, что мне необходимо убеждать вовсе не Эркюля Пуаро, потому что не он написал письмо. Более того, я могу сделать очевидный вывод, что истинный автор письма – лжец и мошенник. Такого человека ничто не остановит, если он замыслил уничтожить моего сына.

Мак-Кродден быстро вернулся к своему стулу, словно стена, возле которой он стоял, безмолвно отдала ему приказ.

– Я должен узнать, кто написал и отправил письмо, – сказал он. – Это необходимо для обеспечения безопасности Джона. Я намерен обратиться к Эркюлю Пуаро с просьбой о помощи. Как вы думаете, согласится ли он провести для меня расследование?

– Может быть, но… у меня нет уверенности, что сам автор письма считает свое утверждение истинным. Что, если это лишь чья-то бездарная шутка, которая не будет иметь продолжения? Если с вашим сыном никто больше не свяжется…

– Вы беспредельно наивны, если так думаете. – Мак-Кродден взял письмо со стола и бросил его мне. Оно упало на пол у моих ног. – Когда кто-то посылает вам такое, он хочет причинить вред. И если вы его игнорируете, то подвергаете себя опасности.

– Мой шеф сказал мне, что Барнабас Панди умер в результате несчастного случая, – ответил я. – Он утонул, когда принимал ванну.

– Да, так звучала официальная версия, и никто не заподозрил, что смерть его была насильственной.

– Но вы как будто считаете, что это не так, – заметил я.

– Как только возникает новая версия, наш долг ее рассмотреть, – ответил Мак-Кродден.

– Однако смерть Панди от естественных причин более чем вероятна, а вы утверждаете, что ваш сын не способен на убийство, поэтому…

– Понятно, – сказал адвокат Мак-Кродден. – Вы думаете, что я страдаю от родительской слепоты? Нет, это не так. Никто не знает Джона лучше, чем я. У него много недостатков, но он не станет убивать.

Он меня неправильно понял: я лишь хотел сказать, что если никто не ищет убийцу в связи со смертью Панди, а он уверен, что сын его не виновен, то ему не о чем беспокоиться.

– Вы наверняка слышали, что я убежденный сторонник смертной казни. «Роланд-Веревка» – такое мне дали прозвище. Однако оно меня не смущает, к тому же никто не осмеливается произносить его в моем присутствии. Вот если бы меня называли «Роланд Справедливый, защитник невиновных»… К несчастью, столь длинное имя не слишком удобно. Я уверен, вы согласитесь со мной, инспектор, что все должны отвечать за свои действия. Мне нет нужды рассказывать вам о платоновском кольце Гига[16]. Я обсуждал его с Джоном множество раз. Я сделал все, что возможно, чтобы внедрить в его сознание представления об истинных ценностях, но потерпел поражение. Он остается яростным противником смертной казни и не допускает мысли о ней даже для самых чудовищных преступников.

Джон твердит, что я убийца в той же степени, что и кровожадный негодяй, готовый за несколько шиллингов перерезать горло в переулке. Убийство всегда убийство, говорит он. Таким образом, вы видите, он никогда не позволит себе убить человека. Иначе он стал бы выглядеть нелепо в собственных глазах, что для него невыносимо.

Я кивнул, хотя слова Мак-Кроддена меня и не убедили. Мой опыт полицейского инспектора научил меня, что многие люди способны относиться к себе с чрезмерной любовью, какие бы гнусные преступления они ни совершали. Их беспокоит лишь то, как они выглядят в глазах других и смогут ли выйти сухими из воды.

– И, как вы сами сказали, – продолжил Роланд-Веревка, – никто, кроме нечестивого автора письма, не считает смерть Панди насильственной. Он был невероятно богатым человеком – хозяином поместья Комбингэм-холл и бывшим владельцем нескольких сланцевых шахт в Уэльсе. Именно так он и заработал свое состояние.

– Шахты? – Я вспомнил свой разговор с шефом и то недоумение, которое у меня возникло. – Ваш сын работал на шахте?