Благодаря разговорам и наблюдениям сегодня я вижу множество людей по всему миру, стремящихся почувствовать себя более живыми, множество подпольных любителей, пытающихся сбросить одежды профессионалов. Мы боимся ощущаемого нами дискомфорта от мира работы и жизни мира. Эта книга для людей, которые пытаются стать более живыми, более вовлеченными в то, что они делают. Это борьба против профессионализма и структур, возводимых профессионалами в деловой и личной сферах. Это борьба за то, чтобы не вписываться в стандарт. Но это также и нечто позитивное – жажда жить шире и интереснее, быть любознательным и пытливым, а не самодовольным и всезнающим. Чувствовать себя более живым – значит возродить дух любительства во всем его многообразии и противостоять идеологически закосневшему миру профессионалов.

В моей взрослой жизни меня всегда привлекали ученые и писатели, своевольные поэты и противоречивые романисты, которых я называю любителями. Они будут появляться на страницах этой книги: не только Достоевский, но и Ханна Арендт, Шарль Бодлер, Вальтер Беньямин, Маршалл Берман, Ги Дебор, Иван Иллич, Франц Кафка, Джейн Джекобс, Карл Маркс, Эдвард Саид и другие. Разными методами и в разных контекстах все эти мыслители депрофессионализировали реальность в своей жизни и произведениях. Они бросили вызов педантам, счетоводам и формалистам, смело высказываясь за независимую мысль. Они были голосом осуждения и в то же время защищали жизненные страсти и добродетели, которыми я восхищаюсь и которые даже люблю. Они могут помочь нам заново открыть удовольствие делать то, что мы любим.

Мое первое столкновение с профессиональным миром произошло рано, когда мне было всего пять лет. Тогда я еще не осознавал этого, но позже понял, в чем было дело. В 1965 году мою бабушку переселили в квартал Баронс Хэй в Кантрил-фарм, новый микрорайон на окраине Ливерпуля. С тем переездом было связано несколько проблем. Во-первых, моих бабушку с дедушкой и их дочкой (моей тетей Эмили) переселили, не спрашивая, хотят они того или нет. Их просто известили письмом, не оставив выбора. Семью переселили «ради их собственного блага» в рамках программы зачистки трущоб, проводившейся в 1960-х, когда из центральных районов Ливерпуля пятнадцать тысяч человек переехало в Ноусли, за городскую черту. Чопорный, хотя и бедноватый домик моей семьи на Холден-стрит в районе Токстет, у Аппер-Парламент-стрит, где каждый знал друг друга, был признан городскими «экспертами» непригодным для жизни.

В распоряжении профессиональных планировщиков было достаточно данных, чтобы это доказать. Они продвигали новые смелые идеи того, какой должна быть городская жизнь. Новый проект был разработан в соответствии со строительным «методом Камю» – системой индустриального полносборного строительства, разработанной французским инженером Раймоном Камю и запатентованной в 1948 году. Бетонные панели фабричного производства можно было собрать быстро и дешево, возводя по две тысячи зданий в год. Во Франции эта система использовалась не только для обеспечения жильем семей низкого и среднего достатка, но и при строительстве эксклюзивной Марсельской жилой единицы Ле Корбюзье. «Метод Камю» повлиял на крупномасштабную государственную программу жилищного строительства в Советском Союзе, развернувшуюся в 1950–1968 годах.

Однако микрорайон Кантрил-фарм начал разваливаться еще до того, как закончилось строительство. В квартирах стояла сырость; звукоизоляции не было; общие коридоры оказались темными, слабое освещение зачастую не работало; лифты были сломаны, а ремонтные работы никогда не проводились. Не было общественного транспорта, больниц, магазинов. Это было многоэтажное дикое захолустье посреди поля, отрезанное от всего на свете, без достойного воспоминаний прошлого и с туманным будущим.

Ряды блочных многоэтажек грязно-серого цвета, выросшие как грибы на земле, купленной городским советом за смехотворную сумму, стали домом для двадцати тысяч изгнанников. Неудивительно, что бабушка недолго прожила в этой глуши. Ее сердце было разбито, и она умерла через несколько лет в этом убогом районе. Тетя тоже недолго там продержалась и вскоре последовала за бабушкой, хотя ей было всего тридцать шесть. Тогда мне было пять лет и я мало что понимал, но потом узнал слова, которыми называют то, что их убило: отчуждение, отчужденная жизнь, организаторами которой часто становятся безликие, безымянные профессионалы.

Двадцать лет спустя я прочел книгу Маршалла Бермана «Все сословное и застойное исчезает» и понял, насколько мои бабушка и дедушка были похожи на так замечательно описанную им старую пару – Филемона и Бавкиду из второй части «Фауста» Гёте. (Тогда я не знал, что Маршалл станет моим дорогим другом и вдохновляющим любителем до самой своей смерти в 2013 году.) Пара стала препятствием на пути прогресса, каким его видят профессионалы. Филемон и Бавкида, как и мои дедушка с бабушкой, были пешками в большей истории, незначительными фигурами, которые передвигают по шахматной доске современного «развития»[2].

Строитель Фауст одержим идеей застройки побережья. Он мечтает построить там абсолютно новое общество. Но возникает проблема. На клочке земли живут Филемон и Бавкида, их дом стоит среди дюн. Милая пара предлагает помощь и кров путешественникам и потерпевшим кораблекрушение морякам. Фауст хочет избавиться от них и их мира. Он предлагает им деньги. Но они отказываются уезжать. Что они будут делать с деньгами в своем возрасте? Куда им пойти, ведь они так давно живут здесь? «Они должны мне уступить, – заклинает Фауст. – Они должны моими стать / Не получи я эти липы / Смогу ли миром обладать?»[3] Фаусту нужно убрать старую пару с пути, но сам он этим заниматься не хочет, равно как и знать, как это будет сделано.

Итак, однажды ночью Мефистофель, темная сторона Фауста, убивает стариков. «Фауст отдал на сторону грязную работу застройщика, – пишет Маршалл, – и как только она была сделана, умыл руки, открестившись от исполнителя». Два столетия спустя тот, кто выполнял приказ по выкорчевыванию жителей Холден-стрит, действовал вполне по-фаустиански: безлико и не напрямую. Только теперь посредниками выступают не дьявольские духи, а сложные профессиональные организации и институции, которые тем не менее также «умывают руки», когда работа выполнена, и открещиваются от ее исполнителей.

Генеральный план Кантрил-фарм был разработан и выполнен архитекторами, планировщиками и бюрократами, которых волновала только их профессиональная функция, с которой они, следуя правилам, «эффективно» справлялись. Но сегодня, размышляя о Кантрил-фарм, моей бабушке и фаустианских профессионалах, я могу сделать несколько выводов. Во-первых, ясно, что многое с тех пор изменилось в мире профессионализма, в том числе его идеалы и практики, включая саму суть того, кто такой профессионал. Раньше мы имели дело с профессионалами, являвшимися государственными служащими по социальному обеспечению, а точнее, они имели дело с нами. Теперь в профессиональном мире управляют коммерческие интересы, частные профессионалы, бизнес-профессионалы или профессионалы, которые разрушают все границы между общественным и частным.

В конце 1970-х проекты вроде Кантрил-фарм провалились по причине экономического спада после глобального нефтяного кризиса 1973 года. Финансовый кризис нанес удар по всему комплексу социального обеспечения. Резкое сокращение государственного бюджета оказалось особенно болезненным для постиндустриальных городов с высокой безработицей, каким был Ливерпуль. Восьмидесятые годы стали прощанием с послевоенной эрой социал-демократического реформизма, проводившегося профессионалами на государственной службе, эрой, когда государственный сектор воспринимался как ответ находившемуся в упадке частному сектору. Но за годы правления Тэтчер и Рейгана ученые и идеологи перевернули логику мышления, представив частный сектор ответом обрюзгшему, не работающему государственному. Надежда на государственных профессионалов, которые распределяют общественные блага, следуя туманным идеалам равенства, уступила дорогу идее о рынке как панацее.