Михаил игриво протянул листочек Ириному отцу: «Будешь? Это не как мои, сильно не заберет. Чисто для бодрости, м-м? В честь праздника. А то, я смотрю, не все как-то задалось».

«Да без тебя тошно. И без чернил, – отпихнул стишки Ирин отец. – Эта не приехала. Этот приехал, чтобы побыстрее смотаться. Эта вон курит чё-то, пишет еще».

«Да чё она там пишет», – отвечал Михаил, махнув рукой на Лену.

При этом он уже успел коротко завалиться на один бок, чтобы спрятать листочки в сомнительный и ненадежный задний кармашек своих треников, выглядело это, как подтирание. Кажется, Михаил сделал так, чтобы это походило на подтирание, потому что смотрел он на Лену в этот момент почему-то с издевкой. Не исключалась возможность, что он видел несколько фильмов про кунг-фу и теперь разыгрывал из себя седого учителя какой-нибудь школы, который игнорирует гордость ученика.

«Она на один прием напирает, – сказал Михаил. – Даже видно, как это все сделано. Вот понравилось ей созвучие, спотыкание между словами, где согласных много, – и пошло-поехало через весь текст».

Михаил кинул на Лену взгляд: «В остальных так же? На чем-нибудь одном замешано?»

Лена не успела кивнуть, потому что за нее вступился отец Иры.

«У тебя не так, – сказал он иронично. – Сравнение через сравнение раньше было, сейчас-то что-нибудь поменялось?»

«Смотря что за сравнение считать», – заметно вспыхнув, и во время этой краткой вспышки будто помолодев лет на двадцать, быстро заметил Михаил.

«Ну вот эти вот все твои летние вещи…» – отец Ирины завертел в воздухе рукой, будто силясь припомнить.

«Сравнение и есть кровь стишка, – горячо воскликнул Михаил, затем, когда увидел, что отец Иры поморщился от того, что говорил он слишком громко и услышать их могли не только за столом, убавил звук. – Перекладывание свойств одной вещи на другую, поиск их сходства в самых неожиданных местах. Без этого ни одна шестереночка там с места не сдвинется, пока не найдется какое-нибудь сравнение, ничего не работает. Притом сравнение сравнению рознь, это же не только то, что разделяется словами “будто”, “как”, “словно”, другие вещи есть, которые позволяют вот это вот делать. Ты раньше, может, и не замечал их вовсе, когда читал. И через звук тоже можно сопоставлять предметы. И через положение их в строке. И как только нельзя. Да, вообще, нет для стишка слова “нельзя”, в этом-то прикол их».

Лена знала это и без него, так что Михаил зря старался. Она просто не понимала, как можно впихнуть в стишок так много всего, да чтобы это еще и работало.

«А у нее не только это, – продолжил объяснять Михаил, – она не дает стишку свободу, он у нее больше про нее саму и есть, про ее какое-то переживание. Любовь какую-то неразделенную, которую она и разделять не собирается, так я понял. Это прямо видно, прямо прет из нее».

Настал черед вспыхивать уже Лене, только если Михаил быстро покраснел и быстро остыл, да и покраснел-то он не особенно заметно, поскольку лицо у него и так было красное, румянец Лены сначала медленно охватил ее лицо, а затем стал сползать с лица отдельными фрагментами – по крайней мере так она ощутила. Лена захотела встать и уйти, однако поняла, что опьянение не позволит ей сделать это эффектно, а получится скорее забавно, посему она сдержала себя.

«Вообще, об этом нужно много и долго говорить, – сказал Михаил. – И не здесь, а где-нибудь в более укромном месте. Дома у меня, например».

Отец Иры хмыкнул, как подпрыгнул.

«Именно ПОГОВОРИТЬ», – неожиданно озлобился Михаил.

«Да я не об этом, – сказал отец Иры. – Сейчас я Ленку с тобой не отпущу, хоть ты тут изойди. А так она тебя ловить будет до осени. Да и не об этом я тоже. Она не в Олега ли втюрилась? Нашла тоже. Ему бы на мамке жениться, во-о-от была бы парочка, не разлей вода, бля».

Отец Иры оказался прав. Не насчет своего сына и своей жены, конечно, а насчет того, что Михаила трудно будет поймать для разговора. Лена довольно быстро махнула рукой на попытки вытянуть местного стихотворца из компашек, пьющих там и сям. Лена научилась находить их по вороньим громким возгласам. Михаил только отмахивался от нее, а порой делал вид, что не узнаёт. Его можно было понять: не каждый день на тебя наседает девица с просьбой научить ее правильно изготавливать наркоту. Но для Лены это была не только попытка получить знание, которое сделало бы ее стишки более забористыми. Она подозревала, что изготовителей стишков было не так много, ей хотелось общества такого же, как она, как бы живого Блока, возможности поговорить с человеком, который интересовался тем же, что и она. Уж наверняка знакомства самого Михаила в среде литрадельцев были вполне обширны, чтобы испытывать дефицит в общении подобного рода. Михаил продолжал отмахиваться, не замечать, не открывал дверь своей квартиры, когда Лена решалась-таки прийти и позвонить.

Михаил позвонил сам, спасибо, что не в дверь, а по телефону, и спасибо, что мама и бабушка уж с десять лет как доверили Лене роль автоответчика, крича, в случае, если телефон принимался трезвонить в прихожей: «Ленка, возьми трубку!». Притом что звонили-то обычно вовсе не Лене.

«Здорово, Волколамск, – сказал Михаил, когда услышал голос Лены. – Не занята?»

«Кто там?» – крикнула бабушка из прихожей.

«Да так просто, – крикнула Лена в ответ. – Не тебя!»

«Я у Вадика, когда телефон твой выяснял, так и не запомнил, как тебя зовут. Таня? Оля?»

«Лена меня зовут».

«А, ну точно, как реку, да».

Лене такое сравнение, в принципе, пришлось по душе. Если бы Михаил принялся запоминать ее имя через Елену, похищенную Парисом, в этом был бы элемент флирта, который Лене показался бы неловким (Сережа весь мозг ей когда-то вынес Парисом, проводя некие малоочевидные параллели между судьбой Париса и своей). Телефонный голос Михаила был гораздо приятнее того уличного, который Лена слышала: гораздо моложе, ниже, без съезжания в сиплость. Было бы неплохо, если бы телефонный голос Михаила оказался внутри мрачного однокурсника.

«Нового ничего нет? – поинтересовался Михаил. – А то у меня есть».

«Не, мне завтра в институт», – отказалась Лена.

«Ну, давай тогда расскажи, как дошла до жизни такой», – с добрым смешком предложил Михаил.

«Тоже идея так себе», – ответила Лена.

«Дома кто-то?»

Лена утвердительно мыкнула.

«Значит, Блока ты читала? – тут же нашелся Михаил. – А что читала? Этот трехтомник, который в конце восьмидесятых издали? Это, кстати, заметно. Там выхвачено из середины его творчества, а ранние и поздние его вещи уже обойдены стороной, потому что очень уж отмороженные. Сейчас-то стесняются издавать, не говоря уж… А Пастернака ты читала? У него все безобидно, но там есть одно “но”».

«Это которого Нобелевской премии лишили?»

«Да, буквально на полпути до церемонии, а потом из Союза писателей вышибли за этот позор, что он стране нанес, за скандал, что у него к роману прилагается подборка стишков, написанных поэтом, про которого роман. Когда оказалось, что он не поэзией занимался, а литрой. А потом еще и фильм сняли в США по роману, так там для него вообще ад начался. Читала?»

«Нет, не читала», – сказала Лена, потому что решила уже про себя, что лучше Блока все равно никого нет.

«Зря, – сказал Михаил с осуждением. – Раз уж ты в тему начинаешь потихоньку проникать, то стоит прочесть. Но дело-то, вообще, не в этом. У меня есть подборка из этого романа самиздатовская, там не все стишки, но то, что осталось, просто даже не могу сказать, что это. У тебя видно, что ты ищешь эффекта, у меня тоже, наверняка. У него это – естественно совершенно. Наши хитрости видно, даже отмечаешь про себя: “Ага, вот тут хорошо! Как необычно, но точно! Больше угрей, чем самого лица”».

Это ее Михаил процитировал, и Лена попыталась сдержать польщенную улыбку, затем поняла, что телефон ведь.

«Или это вот, – продолжил он. – “Валидный инвалид. Айболит говорит: «Квирит»”. И думаешь, ах, какая умная девушка, зря на это поколение наговаривают, а она в следующем четверостишии путает клепсидру с амфорой. А потом школьников в стишке называет “пуэйри мейритории”. Это что вообще?»