«Я зато подарки умею неожиданные делать», – гость пошуршал черным пакетом.

«Книга – лучший подарок», – не без яда прокомментировала мама Ирины, когда гость, протиснувшись между женщинами, выложил на стол потрепанный томик болотного цвета. Буквы на старой обложке невозможно было разобрать, книга лежала от Лены достаточно далеко, но она все равно почувствовала запах сырости, бумаги и табачного дыма. Отец Ирины, лишь покосившись в сторону подарка, стал заметно веселее.

«Преимущество спонтанной коммуникации с различными маргиналами в других частях города, – сказал гость. – Первое издание».

Лена очень не любила людей, которые выражались вот так – излишне замысловато и как бы умно, при этом напуская на себя вид юмористический, ей было видно, что люди эти не умны, не смешны, лишь замысловаты, да и то для себя самих, будто замысловатость носят всегда с собой, как зеркальце, в которое то и дело поглядывают, или принимаются пускать солнечного зайчика в глаза другим. Лена поймала себя на том, что уже сама смотрит на гостя, как остальные женщины за столом, и некая мысль промелькнула, скорее эмоция, но будь она словами, то звучала бы так: «Да алкаш ты обычный, что же ты из себя корчишь-то?»

«И о дамах я не забыл», – пакет снова зашуршал, а на столе оказалась длинная прозрачная бутылка с жидкостью, чья зелень казалась и ядовитой, и нежной.

«Это что за бормотуха такая?» – спросила мама Ирины, взяла бутылку за горлышко и стала, прищурившись, разглядывать этикетку.

«Стыдитесь, Ольга Сергевна, – деланно оскорбился гость, его продолжило корчить в спазмах игривости. – Это абсент, “безумие в бутылке”, прерафаэлиты, импрессионисты, Париж, Дега».

«Ну какой Дега, Миша, тут семьдесят градусов», – вмешалась мама Ирины.

Последовал известный в таких случаях обмен репликами насчет того, что понижать градус не рекомендуется, а вот повышение такового ничем абсолютно не грозит, если осторожно. Буквально через час утомленные бабушка, мама Лены и мама Иры были разведены по домам. На саму Лену, которая из любопытства пригубила принесенного Михаилом напитка, абсент подействовал ободряюще, даже возбуждающе, внутренне она жаждала какой-то деятельности, но подниматься на ноги не хотела, поэтому единственное, что она придумала нахулиганить – это вытянуть из забытой мамой пачки «Балканской звезды» одну сигарету и попробовала покурить, благо, зажигалку мама оставила тут же. Прибывший на место происшествия Олег даже слегка остолбенел.

«Я только пробую, – пояснила Лена. – Все понемногу пробую», – добавила она зачем-то и со значением посмотрела на Олега.

Для чего она это сделала (сказала и посмотрела), она и сама не могла понять, просто барьер между желанием сказать и посмотреть и самими этими действиями будто совершенно исчез.

Олег не обратил внимания на двусмысленное высказывание Лены, глянул на часы, сказал, что едет домой, и ушел. «Осталась одна Таня», – подумала Лена и кощунственно усмехнулась. После первых затяжек кашель прошел. Такая сомнительная победа над табаком не могла, конечно, улучшить настроение, но Лена, тем не менее, ощущала себя гораздо бодрее, чем в начале праздника. Это не помешало ей, облокотившись на столешницу, закурить вторую сигарету, чтобы проверить, затошнит ли теперь; при всем этом, она погрузилась в свое переживание дыма и одну какую-то мысль, у которой не было внятного словесного выражения, мысль эта походила на момент между погружением в сон и той секундой, когда, дернувшись, просыпаешься. Так же, дернувшись, как ото сна, она вдруг обнаружила сидящими напротив нее отца Ирины и Михаила, они расположились, каждый подперши подбородок ладонью – добрые и умиротворенные, было в них что-то от Анастасии Зуевой из самого начала фильма «Морозко».

Лена припомнила, что подсели они довольно давно и даже о чем-то говорили друг с другом, а она, получается, пялилась сквозь них и задумчиво курила, они, насколько она поняла, пошутили над ее ступором, кто-то из них даже спел: «This Is The End Beautiful Friend», покрутил пальцем и пофыфыкал, изображая лопасти вертолета.

«Будешь еще?» – спросил Лену Михаил, держа пластиковый стаканчик с плещущейся на дне зеленью.

Лена молча протянула руку.

«Чё грустная-то такая? – осведомился Ирин отец, пододвигая к ней пластиковую же тарелку с шашлыком посередине и несколькими листочками акации по краю. – Ты закусывай давай».

Лена выпила, отдышалась, принялась послушно огрызать кусок мяса, который подняла ко рту на белой пластмассовой вилочке с гибкими зубчиками, и тут Михаил задал вопрос, от которого Лена замерла, и тот хмель, что был у нее и еще проникал вместе с выпитым недавно, казалось, полностью выветрился из головы: «А чё у тебя за листочки в кармане? Это то, что “у головы в голове”? Или так, Олегу записочка?»

Лена сглотнула. Про залезание в голову головы, то есть про попытку понять, как работает мысль при делании стишка, было у Блока. Да и то, что Михаил разглядывал ее так, что заметил бумагу в ее кармане, было не очень приятно.

Оба мужика засмеялись, радуясь разоблачению. Затем папа Иры стал серьезным и сказал, слегка давя интонацией в заботу: «Завязывай, Ленка, не надо тебе этого».

Лена хотела ответить, что сама как-нибудь разберется, что ей нужно, а что не совсем; например, советы ей не требовались. Оставшаяся еще с детства пионерская вежливость удержала ее от попытки надерзить.

«А чё не надо-то? – спохватился Михаил. – В чем вред, собственно?»

«Миша, – покривился папа Иры, – я к тебе нормально отношусь, но вот не нужно этого вот опять. Я тебе друг, конечно, но сам-то посмотри, во что тебя за столько лет все это превратило».

«В сто с лишним килограммов натренированного холестерина?» – шутя спросил Михаил в ответ, хотя было понятно, что он вполне себе соображает, о чем это папа Иры, и потому и съезжает в хохму, что разговор начал его задевать.

«Миха, ну елки-палки», – папа Иры несколько взвился.

«Да что ты переживаешь-то, господи, – Михаил беззаботно почесал щетину на втором подбородке, выпятил на Лену голубые, почти белые глаза и спросил: – Мои тебе Олег дал или где купила? С Олегом меняешься?»

«Ладно бы сама зарабатывала, – тут же влез Ирин папа со своим честным и справедливым возмущением, – так деньги матери же тратишь на эту пакость».

«Я сама написала, – ответила Лена. – Ничего я не трачу».

«Да не пи…ди! – с уверенным недоверием воскликнул Михаил. – Чё у тебя может там быть? У меня в твоем возрасте еще даже и намека не было на что-то такое, хоть я и пытался лет с шестнадцати. Сама себе, небось, придумала, что пробирает».

Такое сомнение было и у самой Лены, она, в принципе, могла себя накрутить до такой степени, что радость перед законченным текстом выливалась в определенную эйфорию, казавшуюся ей приходом, в конце концов, она же сама не могла разобраться, насколько непридуманным было ее чувство к мрачному однокурснику. Лена заметно замялась, не зная, что отвечать, она могла дать Михаилу свои клочки со стишками, только не знала, уместно ли, вообще, вот так вот, во дворе, делиться наркотиками на виду у всех. Но Михаила, видно, мало что смущало, он требовательно постучал пальцами по столу, будто отмечая то место на столешнице, куда Лена должна была выложить бумажки. Лена выдохнула, по-детски надув щеки, потянулась за третьей сигаретой, только тогда папа Ирины спохватился: «Ирка, тьфу, то есть Ленка, ты куришь, что ли?»

«Только когда выпьет», – ответил за нее Михаил и без спросу тоже хватанул себе «Балканки».

Лена выложила стишки на стол, Михаил быстро сгреб их, чуть ли не в кулак, развернул под столом и, щурясь то ли от табачного дыма, попадавшего в глаза, то ли близоруко, принялся читать.

Лена заметила, что не только она ждет вердикта этого толстого человека, но и папа Иры косится на лицо Михаила сбоку тоже вопросительно.

Михаил протянул низкое, носовое, одобрительное «ага-а-а-а», видно, удовлетворившись прочитанным.

«Ну, первое точно работает, – сказал он листочкам у себя в руках. – Такой будда в треть накала, если не в четверть».