Таково было положение, когда Столыпин, в согласии с националистами, внес в Думу свой проект введения земства в девяти западных губерниях, долженствовавший осчастливить Россию внесением нового националистического принципа в законодательство. Он заявил, что "выносил в душе свою идею со времени первой юности", в качестве помещика северо-западного края, "которому отдал лучшие свои годы". Идея состояла в том, чтобы "устранить поглощение польским элементом русского крестьянства в избирательных собраниях", а методом послужила "идея" искусника Крыжановского растасовать избирателей по "куриям" на произвольные группы, чтобы доставить перевес любому кандидату. Теперь только "курия" из классовой или групповой должна была стать "национальной". Столыпин серьезно утверждал, что "после крестьянской земельной реформы" это будет важнейшим его нововведением. Он сделал этот вопрос своим личным вопросом и сам провел его через Совет министров и через послушную ему Думу. Но, неожиданно для себя, в Государственном Совете он встретил сопротивление: "русская курия" была отвергнута, и весь проект падал.
Столыпин был "потрясен". Он навел справки, и оказалось, что два члена Совета, В. Н. Дурново и В. Ф. Трепов, забежали к государю и объяснили ему проект Столыпина, как "революционную выдумку", в пользу "мелкой русской интеллигенции", которой хочется оттеснить от земского дела "культурные и консервативные" (польские) элементы и "поживиться земским пирогом". Столыпин немедленно поехал в Царское Село и поставил царю ультиматум: или он уйдет в отставку, или... его противники будут покараны, а законопроект будет проведен по 87 статье (для чего Государственный Совет и Дума должны быть распущены на три дня).
Царь был "подавлен" и не соглашался уволить министра из-за разногласия с законодательными учреждениями (это же был бы "парламентаризм"). Но он не хотел и принять условий Столыпина, и решил "подумать". Он "думал" целую неделю. Положение создалось крайне напряженное. В публике создалось впечатление, что отставка Столыпина обеспечена. В печати, и особенно в правой, раздавались свободно голоса резкого осуждения. Столыпин "снял перчатки с кулаческой политики", говорил "Свет" Комарова. Это - "огромный заговор против России", поддавал кн. Мещерский, ментор двух государей. И даже "Новое время" принуждено было заявить: "до последней минуты мы не хотели верить тому, о чем сегодня все говорят, как о событии совершившемся: об уходе П. А. Столыпина... Но факт сильнее наших желаний. Это неожиданное событие, по-видимому, действительно совершилось".
По-видимому, - именно к этому моменту относится эпизод, рассказанный В. Н. Коковцову некиим Сазоновым, одним из добровольцев черносотенства, доходивших в подобных случаях до Двора. Весной 1911 г. (то есть именно тогда, когда произошла размолвка с царем), "по указанию из Царского Села" этот Сазонов получил поручение съездить вместе с Распутиным в Нижний и проэкзаменовать тамошнего губернатора А. Н. Хвостова на пост министра внутренних дел. Хвостов не соглашался, потому что в премьеры намечался Витте. Тогда Распутин определил, что Хвостов "шустер, но очень молод" и "пусть еще погодит". Коковцов прибавляет, что через полгода, в Киеве, ему этот самый Хвостов был предложен на тот же пост, в качестве заместителя убитого Столыпина...
Трудность положения царя, конечно, сознавалась и другими. Коковцов прямо сказал Столыпину тогда же, что царь "никогда не простит" произведенного на него давления. И Мария Федоровна, осудив роль царя и его наушников, тем не менее заметила Коковцову: царь "не знает, как выйти из создавшегося положения... После долгих колебаний он кончит тем, что уступит". Но, "пережив создавшийся кризис вдвоем с императрицей" и "принявши решение, которого требует Столыпин, государь будет глубоко и долго чувствовать всю тяжесть решения", и "найдутся люди, которые будут напоминать сыну, что его заставили принять такое решение... Один Мещерский чего стоит... чем дальше, тем больше у государя все глубже будет расти недовольство Столыпиным, и я почти уверена, что теперь бедный Столыпин выиграет дело, но очень не надолго, и мы скоро увидим его не у дел". А Столыпин, с своей стороны, отвечал Коковцову на его советы смягчить ход дела: "лучше разрубить узел разом... Вы правы, что государь не простит мне, если ему придется исполнить мою просьбу, но мне это безразлично, так как и без того я отлично знаю, что до меня добираются со всех сторон, и я здесь не надолго".
Так все и вышло. Николай II уступил - и затаил обиду. Упомянутые противники Столыпина были уволены в отпуск до 1912 года. И, хотя октябристы тотчас же внесли отвергнутый Государственным Советом проект обратно в Думу, Столыпин предпочел "разрубить узел" в порядке трехдневного роспуска законодательных учреждений и проведения закона по статье 87-й. Исполнилось и предсказание царя Столыпину, что Государственный Совет и Дума с этим не примирятся. Гучков демонстративно сложил с себя обязанности "посредника" между Думой и правительством, мотивировав свой уход с председательского места тем, что его роль была основана на взаимном доверии, теперь нарушенном. Это совершилось, конечно, гораздо раньше, - что не помешало Думе и позже остаться послушной. Но Гучкову нужно было выйти самому из фальшивого положения, установив точную дату личного формального разрыва. Четыре оппозиционные фракции в самый день указа о роспуске, 14 марта, внесли запросы о незакономерности указа, и мне пришлось мотивировать запрос нашей фракции. Объяснения Столыпина в заседании 27 апреля были признаны неудовлетворительными и его акт - незакономерным. Большинством 202 против 82 Дума приняла формулу недоверия, выработанную при нашем непосредственном участии. Государственный Совет - особенно в речах Витте и М. М. Ковалевского - признал деление на национальные курии идеей антирусской и антигосударственной.
От демонстрации до дела было, конечно, еще далеко. Это сказалось прежде всего на выборе заместителя А. И. Гучкова. Выбран был большинством Думы, в качестве правого октябриста, М. В. Родзянко. Послушание Думы было проявлено в том, что думская сессия была насильственно прекращена новым председателем как раз перед наступлением срока, когда, по закону, Столыпин должен был внести проведенный по ст. 87 закон в Думу. А затем - Третья Дума просто позабыла о своем праве нового рассмотрения закона...
С личностью М. В. Родзянко на видном посту председателя Думы мы встречаемся здесь впервые - и она провожает нас вплоть до наступления революции. Незначительная сама по себе, она приобретает здесь неожиданный интерес. И, прежде всего, естественно возникает вопрос, как могло случиться, что это лицо, выдвижение которого символизировало низшую точку политической кривой Думы, могло сопровождать эту кривую до ее высшего взлета.
М. В. Родзянко мог бы, поистине, повторить про себя русскую пословицу: без меня меня женили. Первое, что бросалось в глаза при его появлении на председательской трибуне, было - его внушительная фигура и зычный голос. Но с этими чертами соединялось комическое впечатление, прилепившееся к новому избраннику. За раскаты голоса шутники сравнивали его с "барабаном", а грузная фигура вызвала кличку "самовара". За этими чертами скрывалось природное незлобие, и вспышки напускной важности, быстро потухавшие, дали повод приложить к этим моментам старинный стих:
Вскипел Бульон, потек во храм...
"Бульон", конечно, с большой буквы - Готфрид Бульонский, крестоносец второго похода.
В сущности, Михаил Владимирович был совсем недурным человеком. Его ранняя карьера гвардейского кавалериста воспитала в нем патриотические традиции, создала ему некоторую известность и связи в военных кругах; его материальное положение обеспечивало ему чувство независимости. Особым честолюбием он не страдал, ни к какой "политике" не имел отношения и не был способен на интригу. На своем ответственном посту он был явно не на месте и при малейшем осложнении быстро терялся и мог совершить любую gaffe (Неловкий поступок.). Его нельзя было оставить без руководства, - и это обстоятельство, вероятно, и руководило его выбором. За ним стояла небольшая группа октябристских "лидеров" во главе с главным оракулом, Никанором Вас. Савичем, игравшим роль eminence grise (Буквально "серое преосвященство". Впервые было применено к сотруднику кардинала Ришелье, капуцину отцу Жозефу и с тех пор употребляется для обозначения закулисного влияния. (Примеч. ред.).).
