Идя навстречу намерениям царя, Строганов предложил создать негласный комитет для разработки проектов реформ. Работа этого органа должна была оставаться в тайне от прочих государственных учреждений и лиц, чтобы не возбуждать преждевременного любопытства и ненужных, будоражащих общество толков. В члены комитета Павел Александрович предложил себя и остальных молодых друзей государя: Кочубея, Чарторийского и Новосильцова. Александр одобрил эту мысль, тут же в шутку окрестив новый орган «комитетом общественного спасения»48. Так, стремясь водворить в обществе свободу и конституционную законность, молодые реформаторы начали с образования самого самодержавного и незаконного из всех российских государственных учреждений.
Всем членам негласного комитета было предложено возвратиться в Россию. Первым царь вызвал князя Адама, отправив ему 17 марта собственноручное письмо. «Мне нет надобности говорить вам, с каким нетерпением я вас ожидаю»,– писал Александр. Чарторийский поспешил в Петербург, но из-за дальности расстояния прибыл в столицу последним. Он нашел царя бледным и утомленным после вахтпарада. Александр принял его дружески, но «с грустным и убитым видом», без проявления сердечной радости. Теперь, когда он стал государем, «у него появился оттенок какой-то сдержанности и принужденности».
– Хорошо, что вы приехали, наши ожидают вас здесь с нетерпением,– сказал Александр и прибавил со вздохом: – Если бы вы были здесь, ничего этого не случилось бы: имея вас подле себя, я не был бы увлечен таким образом.
Они проговорили, как прежде, целый день. Рассказывая о смерти отца, Александр выражал «непередаваемое горе и раскаяние». От князя Адама не укрылось, что 11 марта «как коршун, вцепилось в его совесть, парализуя в начале царствования самые лучшие, самые прекрасные его свойства…»
Вместе с тем Чарторийский заметил значительные перемены, произошедшие с его царственным другом. Александр больше не заговаривал ни об отречении, ни о манифесте, некогда написанном князем Адамом по его настоянию. В нем появился более практический взгляд на вещи, сознание трудностей, с которыми придется столкнуться при проведении реформ. «Он еще не отрешился от прежних грез, к которым постоянно обращались его взоры; но его уже захватила железная рука действительности: он отступал перед силою обстоятельств, не обнаруживая господства над ними, не отдавая еще себе отчета во всем объеме своей власти и не проявляя умения применять ее на деле». Однако в глубине души его образ мыслей оставался неизменным. «То было нечто вроде многолетней тайной страсти, которую человек не решается открыть равнодушному и неспособному понять свету, но которая неотступно держит человека в своей власти, готовая увлечь его при первой возможности… Александр временами походил на человека, любящего потешаться забавами детства и лишь с сожалением оставляющего любимое развлечение для обязательных занятий текущей жизни».
Заседания негласного комитета начались после отставки Палена. Проходили они довольно странно, в обстановке какой-то ребяческой конспирации. Два-три раза в неделю члены комитета являлись к царскому обеденному столу, за которым собирались его семья и многие придворные. После кофе и короткого общего разговора Александр уходил к себе, и пока остальные гости разъезжались, четверо вершителей судеб России осторожно пробирались через коридор в небольшую туалетную комнату, сообщавшуюся с внутренними покоями царя, куда затем приходил и сам Александр. Заперев двери, молодые люди приступали к обсуждению преобразовательных планов,– каждый приносил сюда свои мысли, проекты, сообщения о текущем ходе правительственных дел и замеченных злоупотреблениях и упущениях. «В нашем комитете,– вспоминал Чарторийский,– самым пылким был Строганов, самым рассудительным – Новосильцов, наиболее осторожным и искренно желавшим принять участие в делах – Кочубей; я же,– скромно признавался князь,– был самым бескорыстным и всегда старался успокоить слишком сильное нетерпение других».
Впрочем долгое время эти собрания были простым времяпровождением, без всяких практических последствий. Покидая собрания, где было говорено много прекрасных слов, Александр снова попадал под влияние государственно-административной рутины, и не мог решиться ни на какие перемены. Туалетная комната была для членов негласного комитета чем-то вроде тайной масонской ложи, откуда, скрепя сердце, нужно было снова возвращаться к обыденной жизни.
Конечно, эти собрания не укрылись от внимания двора, где негласный комитет получил прозвище «партии молодых людей», а содружество Чарторийского, Строганова и Новосильцова – «триумвирата». Тем не менее игра в конспирацию продолжалась.
Постепенно молодые друзья царя стали роптать, что их политическая роль сводится к нулю и что заседания не имеют никакого практического результата. Заседания решено было упорядочить: вначале составить картину положения империи, чтобы компетентно судить о ее «болезни» и методах лечения (эту часть работы возложили на Новосильцова); затем начать реформу различных отраслей администрации; и наконец увенчать все труды принятием конституции. Александр лично указал на основную цель всех реформ – «обуздать деспотизм нашего правительства».
В то же время царь быстро приобретал властные привычки. Обыкновенно он выслушивал мнения других и оставлял всех в неведении относительно решения, которое собирался принять, до следующего заседания, где оно уже не подлежало обсуждению. Если кто-нибудь все-таки пытался оспорить его, Александр проявлял чрезвычайное упорство. «Вступив в спор с императором,– вспоминал Строганов,– следовало опасаться, чтобы он не заупрямился, и благоразумнее было отложить возражения до следующего случая». Но царь проявлял уступчивость лишь в вопросах внутреннего управления; в делах внешней политики Александр был непоколебим. Чарторийский в свою очередь отмечал еще одну его особенность: «Те, кто побуждал императора принять немедленно энергические меры, мало знали его. Такие настояния всегда вызывали в нем стремление отступить, поэтому они были совершенно нецелесообразны и только могли колебать его доверие».
В последнем замечании сказывается прежде всего характер самого царя, но были тут и посторонние влияния, призывавшие его к осторожности.
В августе в Петербург приехал Лагарп.
Это был уже не прежний идеалист-теоретик, а политик, причем политик неудавшийся, что отразилось на его воззрениях. Повторяя из приличия старый припев о свободе и равенстве, он с негодованием выступал против призрачной свободы народного представительства и видел благо в разумном, просвещенном самодержавии, охраняющем страну от гибельной игры раздраженных самолюбий и сумасбродных идей, рядящихся в мантию либерализма.
Александр с удовольствием возобновил эту идиллическую дружбу. Когда жена Лагарпа сказала ему, что в Париже все без ума от молодого русского царя, Александр, приятно покраснев, скромно ответил:
– Если во мне есть что-либо, заслуживающее расположения, то кому я этим обязан, как не вашему мужу? Если бы не было Лагарпа, не было бы и Александра.
Государь посещал свергнутого диктатора два раза в неделю, но поскольку из-за обилия дел никогда не мог заранее назначить день и час, то Лагарп не выходил из дома, в ожидании визита. Часто Александр заставал его еще в халате. В их отношениях царь продолжал выдерживать роль молодого воспитанника, благоговеющего перед старым наставником. Лагарп был польщен и говорил без умолку.
– Я не поздравляю вас с тем, что вы сделались властителем тридцати шести миллионов подобных себе людей,– ораторствовал он,– но я радуюсь, что судьба их отныне в руках монарха, который убежден, что права человека – не пустой призрак, и что глава народа есть его первый слуга. Вам предстоит теперь применить на деле те начала, которые вы признаете истинными. Я воздержусь давать вам советы, но есть один, мудрость которого я уразумел в несчастные восемнадцать месяцев, когда я был призван управлять страной. Он состоит в том, чтобы в течение некоторого времени не останавливать обычного хода администрации, не выбивать ее из давней колеи, а внимательно следить за ходом дел, избегая скоропостижности и насильственности реформ. Искренне желаю, чтобы человеколюбивый Александр занял видное место в летописях мира, между благодетелями рода человеческого и защитниками начал истины и добра.
