Это были последние его слова. Судьбе было угодно, чтобы он умер, виня в своей смерти того из сыновей, который не имел к ней никакого отношения.

Заговорщики схватили его руку, один из них вскочил на живот царю, другие принялись тянуть за концы шарфа. Даже тогда, когда они убедились, что Павел мертв, многие еще продолжали стягивать петлю, а другие, обезумев, принялись пинать труп.

В это время Беннигсен, слышавший шум и вопли, раздававшиеся из спальни царя, спокойно разгуливал по галерее со свечой в руках, рассматривая висевшие на стенах картины. «Удивительное хладнокровие! – писал М.А. Фонвизин, будущий декабрист, знавший подробности этой ночи от своего двоюродного брата А.В. Аргамакова, того самого офицера, который проводил колонну цареубийц до спальни царя. – Не скажу – зверское жестокосердие, потому что генерал Беннигсен во всю свою службу известен был как человек самый добродушный и кроткий. Когда он командовал армией, то всякий раз, как ему подносили подписать смертный приговор какому-нибудь мародеру, пойманному за грабеж, он исполнял это как тяжкий долг, с горем, с отвращением и делая себе насилие».

Вдруг возня и крики стихли, дверь в спальню отворилась и какой-то заговорщик возвестил:

– С ним покончили!

Беннигсен молча кивнул и отправился на поиски Палена.

***

Простившись вечером с отцом, Александр ушел к себе в спальню. Взволнованный, он, не раздеваясь, бросился на кровать; у него не было сил даже думать.

Около часу ночи в дверь постучали. Александр вздрогнул: к нему или за ним? Он крикнул, что можно войти.

Вошел граф Николай Зубов, в растрепанном костюме, с взъерошенными волосами, с разгоревшимся от вина и только что совершенного убийства лицом. Он подошел к великому князю, севшему на постели, и хрипло произнес, наполнив комнату винным перегаром:

– Все сделано.

– Что сделано? – вскричал Александр в ужасе.

Повернув к Зубову здоровое ухо, он напряженно ждал, боясь не расслышать или неправильно понять услышанное. Зубов, смутясь, сбивчиво забормотал что-то… Ничего не понимая, Александр тянулся к нему всем телом и вдруг, заметив, что Зубов постоянно говорит ему: «Государь» и «ваше величество», отпрянул, почувствовав, словно «меч вонзился в его совесть».

В это время в комнату вошел Пален и Платон Зубов, приведший с собой великого князя Константина. Не обращая на них никакого внимания, Александр сидел на кровати и плакал. Пален и остальные поздравили его с вступлением на престол. В ответ плечи Александра затряслись еще больше.

– Не будьте ребенком,– поморщился Пален. – Ступайте царствовать и покажитесь гвардии. Благополучие миллионов людей зависит от вашей твердости.

После долгих уговоров, в пятом часу утра, Александр, с красными глазами и опухшими веками, вышел к гвардейцам. Генерал Тормасов, командир Преображенского полка громко объявил, что император Павел Петрович скончался от апоплексического удара и что на престол вступил император Александр Павлович. Речь эта не произвела никакого впечатления на солдат: они не крикнули «ура» и не спешили подойти к поставленному во вдоре аналою с лежащим на ним Евангелием, чтобы принести присягу. Полковник Н.А. Саблуков обратился к стоявшему на правом фланге рядовому Григорию Иванову, примерному солдату, статному и высокому:

– Ты слышал, что случилось?

– Точно так.

– Присягнете вы теперь Александру?

– Ваше высокоблагородие,– ответил солдат,– видели ли вы императора Павла действительно мертвым?

– Нет,– честно ответил Саблуков.

– Не чудно ли было бы,– продолжал Иванов,– если бы мы присягнули Александру, пока Павел еще жив?

– Конечно,– согласился Саблуков.

Саблуков убедил Тормасова отправить во дворец депутацию солдат во главе с корнетом Филатьевым, чтобы они могли убедиться в смерти Павла. Беннигсен, вышедший навстречу Филатьеву и узнав от него о цели посещения, воскликнул по-французски, чтобы его не поняли солдаты:

– Но это невозможно, он изуродован, обезображен, его необходимо сейчас прибрать и привести в порядок!

Филатьев продолжал настаивать, что без этого солдаты отказываются присягать.

– Ах, право, если они так преданы ему, им не следует его видеть,– заметил Беннигсен, но все же распорядился пропустить во дворец два первых ряда.

Когда депутация возвратилась к полку, Саблуков спросил Григория Иванова:

– Что ж, братец, видел ты государя Павла Петровича? Действительно он умер?

– Так точно, ваше высокоблагородие, крепко умер!

– Присягнешь ли ты теперь Александру?

– Точно так… хотя лучше покойного ему не быть… А, впрочем, все одно: кто ни поп, тот и батька.

С семеновцами дело обошлось легче. Александр сам обратился к ним:

– Батюшка скончался апоплексическим ударом. При мне все будет, как при бабушке!

Семеновцы встретили слова Александра громовым «Ура!» и тут же присягнули.

С рассветом Александр приехал в Зимний дворец и принял присягу от придворных. В начале церемонии он выглядел мертвецом. Когда императрица Мария Федоровна⁴⁶ подошла и сказала ему, довольно язвительно: «Поздравляю вас, сын мой, теперь вы – император»,– Александр без чувств упал на руки свиты.

К девяти часам утра в столице воцарилось полное спокойствие.

Мы никогда не стремимся страстно к тому, к чему стремимся только разумом.

Ларошфуко

I

Дней александровых прекрасное начало…

А.С. Пушкин «Послание цензору»

12 марта петербуржцы читали манифест, составленный по поручению Александра сенатором Трощинским: «Судьбам Всевышнего угодно было прекратить жизнь любезного родителя нашего, Государя Императора Павла Петровича, скончавшегося скоропостижно апоплексическим ударом в ночь с 11-го на 12-е число сего месяца. Мы, восприемля наследственно Императорский Всероссийский Престол, восприемлем купно и обязанность управлять Богом нам врученный народ по законам и по сердцу в Бозе почивающей Августейшей Бабки нашей Государыни Императрицы Екатерины Великия, коея память нам и всему отечеству вечно пребудет любезна…».

Эти слова вызвали ликование всего дворянства. «Все чувствовали какой-то нравственный восторг,– писал современник,– взгляды сделались у всех благосклоннее, поступь смелее, дыхание свободнее». Даже погода, казалось, радуется вместе с людьми: после предыдущих хмурых, ветреных дней, с утра 12-го марта выглянуло яркое, настоящее весеннее солнце, весело застучала капель…

Царство Гатчины рухнуло в один день. Косички и букли были немедленно отрезаны, узкие камзолы скинуты; все головы причесались а ля Титюс, в толпе замелькали панталоны, круглые шляпы и сапоги с отворотами, экипажи в русской упряжке, с кучерами и форейторами, вновь во весь дух мчались по улицам, обдавая зазевавшихся мокрым, грязным снегом. От прошлого уцелел лишь неизбежный вахтпарад. Выйдя к одиннадцати часам к войскам, Александр был более обыкновенного робок и сдержан; Пален держал себя как всегда; Константин Павлович суетился и шумел сверх меры.

Вообще восторг порой «выходил из пределов благопристойности». Незнакомые люди обнимались друг с другом и плакали от радости. Какой-то ополоумевший от радости поручик носился по улицам верхом, размахивая шляпой и крича:

– Умер! У-у-м-е-ер!

Появилась мода причислять себя к деятелям 11 марта: казалось, в столице не осталось ни одного человека, который бы не присутствовал в ночь убийства в спальне Павла или, по крайней мере, не участвовал в заговоре.

Однако, когда общее возбуждение пошло на убыль, стали замечать, что проявление радости от кончины Павла не обеспечивает успеха при дворе. Молодой царь вовсе не выглядел веселым и счастливым, напротив, малейший намек на прошедшие события вызывал на его лице гримасу ужаса и отвращения. Позже Александр говорил, что должен был в эти дни скрывать свои чувства от всех; нередко он запирался в отдельных покоях и предавался отчаянию, безуспешно пытаясь подавить глухие рыдания. Гибель отца он воспринимал и как свою нравственную смерть, чувствуя вместо души – больное место. Елизавета Алексеевна – единственная из всей императорской семьи, встретившая смерть Павла спокойно,– выступила первое время посредником между заговорщиками и мужем, который не мог переносить даже их вида.