Уитни уделял самое пристальное внимание этой фонетике, проверяя и перепроверяя свою работу. Когда он был удовлетворён сделанным, он снова вернулся к прологу, улучшив и уточнив свой первоначальный черновик. По мере того, как продвигалось дело, зловещий характер предполагаемого существа и сомнительные результаты сопутствующего ему призывания становились всё более тревожными. Уитни сделал вывод, — с учётом того, что его перевод был достаточно точным, — что «Хранитель» в каждом его описании считался опекуном или стражем всего знания. Но большая часть ссылок была почти бессмысленной, создавая необычайно чуждое впечатление, и Уитни был вынужден, как и много лет назад, признать, что для подлинного понимания табличек требуется выяснить в какой культуре и традиции они созданы. А они сильно отличались от всего, с чем он когда-либо встречался. Однако не было никаких сомнений в злонамеренности этого существа и в неясном риске, связанном с его вызовом. Даже в пылу энтузиазма, который поддерживал его в течении пятнадцати часов тяжёлых усилий, Уитни был шокирован выводами, которые раскрыло его толкование. Он вспомнил страшные и невероятные истории о легендарных старших богах из «Книги Эйбона» и пугающие намёки в «Некрономиконе» — грозный Ктулху, неописуемые практики культа Цатоггуа и отвратительные привычки жестокого Азатота, о котором в какой-то степени рассказывал пятый фрагмент. Всё это живо напомнило Уитни мифическую эпоху, казавшуюся неприятно реальной: старшие боги ходят по земле, равнодушные и безжалостные. Мрачное, неприятное предчувствие поселилось в душе Уитни. Он разумно объяснил это естественной реакцией от напряжённой работы и лёг спать, планируя пересмотреть всё это на следующий день.
Утром он сказал своей домохозяйке миссис Хьюэссман, что его не должны беспокоить, и удалился в свой кабинет. Часть дня была посвящена исчерпывающей проверке и пересмотру перевода. Наконец, он сделал копию на своей старой пишущей машинке, — всё в духе человека, который наводит порядок, прежде чем браться за неприятное дело. Большую часть времени, особенно в течение серого, мрачного дня, он потратил на мысленную подготовку к поступку, относительно которого ощущал инстинктивный страх. Время от времени гнёт предстоящего бедствия так сильно давил на Уитни, что он порывался сжечь перевод этих нечестивых откровений из табличек, и навсегда забыть идею о призывании какой-либо сущности. Но отвращение от мысли, что ему придётся отказаться от своей мечты о всеведении, так сильно поразило его сердце, что предпочтительнее было принять на себя любой риск. Ранние сумерки застали его уставшим от душевного расстройства, но спокойным. Он принял решение.
После обеда он прочитает заклинание вслух и станет ждать результата. В конце концов, это было всего лишь бессильное суеверие, древнее, конечно, но не ставшее более эффективным из-за своего возраста. Вероятность того, что кто-либо вообще явится на вызов, казалась совершенно незначительной; но Уитни чувствовал, что не может сдаться, не будучи удовлетворённым тем, что и последняя возможность была совершенно безнадежной. Он прошёл в столовую спокойным и уверенным шагом.
Это была безумная ноябрьская ночь, точно такая же ночь, в которую Уитни прекратил чтение оккультных книг; буйный ветер раскачивал и сгибал конусообразные тополя, которые росли вокруг его дома. Накрыв ему ужин, миссис Хьюэссман ушла ночевать домой, и Уитни остался один. Он пил кофе дольше обычного; затем прикурил вторую сигарету и вернулся в кабинет. Он разжёг дрова, сложенные в камине, и стал медленно ходить вперёд-назад, пока комната наполнялась теплом.
Вскоре он сел за старый стол из орехового дерева, который был спутником многих лет его учёбы. Он бросил долгий взгляд на тускло освещённую комнату, на аккуратно расставленные на полках книги, позволяя своим глазам задержаться на каждом шкафу, а также на столе и массивном кожаном кресле. Теперь настал момент, когда Уитни больше не мог свести к минимуму опасность призывания к себе этого призрачного, ужасного существа, которое угрожающе подкрадывалось к нему через летопись старшего мира. Его ум на краткий момент задержался на глупости всего этого.
Успешный, уважаемый, материально обеспеченный — зачем он связывается с такими тёмными и зловещими силами, от которых другие учёные отшатнулись в ужасе? На мгновение его решимость дрогнула; но затем Уитни ещё раз отбросил страшные сомнения.
Что это за жизнь, если он не может достичь своей долгожданной цели? Ещё несколько таких же лет, что уже прошли, затем жизнь и карьера закончатся вместе со всеми его надеждами и мечтами, с беспокойными желаниями, невыполнимыми из-за отсутствия мужества в нужный момент, если он не сможет сделать этого сейчас. Он знал, что во второй раз не будет нервничать перед этим испытанием.
Уитни начал ритуал призывания.
Он не вскидывал руки и не махал ими, не пел, не зажигал курильницы, не окружал себя пентаклями. Он пытался привлечь к себе существо, которое жило ещё во времена сотворения мира, и сомнительные приемы средневекового колдовства выглядели бы бессмысленными для него. Он имел дело с грубыми могущественными элементами всей теургии, лишёнными атрибутов и украшений современности.
Формула лежала перед ним, но гротескные горловые звуки неизгладимо отпечатались в его мозгу. Он никогда не мог бы забыть их, если только не случится какого-нибудь сбоя в памяти, вроде страха актёра перед сценой или у публичного оратора. Тем не менее, он не стал рисковать и неотрывно смотрел в свой черновик.
Тон его речи был низким и равномерным, не быстрее чем он обычно говорил. Каждый непривычный слог Уитни произносил медленно и с равномерным ударением. Он знал, что это было сочетание вибраций, и звучание слов отправляет его в эфир, там вибрации достигнут того, кого он призывает. Ключом были именно звуки; возможно, сами слова не имели никакого значения. И, следовательно, громкость не может повлиять на их эффективность. Его наибольшее беспокойство заключалось в правильном произношении звуков, кощунственные вибрации которых не беспокоили землю в течение неисчислимых веков. Но Уитни мог только пытаться и надеяться, что его транслитерация волнистых символов, окружённых завитками, была достаточно точной.
Ничего не происходило. Он знал, что ничего не может произойти до тех пор, пока последняя звуковая волна из сложной серии не выйдет наружу через атмосферу в эфир или, возможно, во вселенную, в неизвестном направлении, близком или далёком, завершая взаимосвязанный узор вибраций, из которого состоит вызов. И голос Уитни гудел монотонными, грубыми, урчащими горловыми звуками, которые никогда не предназначались для произнесения их человеком. С холодной решимостью он держался устойчивого, неторопливого темпа. Даже малейшая дрожь от неустойчивых эмоций может испортить всё, нарушив равномерный поток вибраций. Она может полностью уничтожить эффективность заклинания или вариацию длины этой конкретной волны, бесконечно малой по своему происхождению, но неуклонно расширяющейся на протяжении всего своего путешествия. Неправильный звук может создать призыв, слегка отличающийся от того, который он выполнял. А ответ может быть ещё более ужасным и менее полезным, чем тот, которого он ждёт.
Уитни дочитал заклинание и остановился. Он мог слышать, как его сердце колотилось в тишине комнаты; и шум движения с далекой улицы, смешанной со стремительным ветром, казался ему странным и нереальным. Через мгновение он убрал перевод в ящик стола и сел, напряжённый и измученный, в глубокое кожаное кресло рядом с камином.
Уитни был готов ждать. Он удивился бы, если бы ему ответили в то же мгновение. Бесконечные тысячелетия, должно быть, прошли с тех пор, как эти слова были записаны. Это делало правдоподобным предположение, что через некоторое время, по крайней мере, через несколько минут, может прийти ответ, если это вообще произойдёт. А пока его ум должен быть в покое. Уитни пришёл к логическому заключению — он использовал последний шанс, который у него был. Он кропотливо выполнял каждый последующий этап работы; и если ответа не придёт, то он будет теперь знать, что дверь к всеведению закрыта для смертных.
