3) фигура самодержца священна и находится выше всякой критики;

4) все законы условны, ибо они обязательны только для населения, но не для верховной власти.

Нетрудно заметить, что реформы Петра I были направлены на то, чтобы укрепить все эти четыре столпа.

Административная реорганизация правительства и регионального управления чрезвычайно усилила и упорядочила властную «вертикаль». Самодержавие восстановилось в пределах, каких Россия не видывала со времен Ивана Грозного, и более не ограничивалось ничем: ни патриаршеством, ни думой, ни тем более какими-то собраниями народных представителей.

Все сословия теперь были привязаны к исполнению государственных повинностей еще жестче, чем прежде. Дворян в принудительном порядке заставляли учиться и служить; крестьяне и посадские не только несли на себе всю налоговую тяготу, но по воле начальства должны были беспрекословно идти в солдаты, матросы или рабочие – на очередное казенное строительство.

Царь стал императором, да еще и фактическим главой церкви, которая в новой модели окончательно превратилась в департамент государства.

Бурная законотворческая деятельность ставила своей целью отнюдь не верховенство права, а лишь регламентирование сложной системы повинностей и запретов, при этом из юридической компетенции был выведен даже главный в самодержавном государстве закон о передаче власти. Отныне император и этот ключевой вопрос решал по собственному произволу.

В стране, живущей по подобным принципам, населению необязательно и даже вредно быть зажиточным, поскольку народ, все помыслы которого не сосредоточены на добывании куска хлеба, начинает слишком много о себе понимать, а это создает проблемы для власти.

Если в России и произошла европеизация, то исключительно фасадная, декоративная, а внутренняя архитектура государства, наоборот, была перепланирована на «азиатский» манер. Страна отнюдь не стала частью Европы, а лишь «отворила в нее окно». Окно – не дверь, оно существует для того, чтобы через него смотрели, а не ходили. И смотреть на Европу через окно, да еще зарешеченное (для выезда за границу требовалось разрешение), Россия будет еще долго, продолжая жить своей собственной «ордынской» жизнью.

Зададимся вопросом: велик ли был Петр Великий?

В значении масштаба, исторической значимости – вне всякого сомнения. И лучше всего об этом сказал он сам (в пересказе брауншвейгского посланника Фридриха Вебера, слышавшего эту речь собственными ушами при спуске очередного корабля): «Кому из вас, братцы мои, хоть бы во сне снилось лет тридцать тому назад, что мы с вами здесь, у Остзейского моря, будем плотничать, и в одеждах немцев, в завоеванной у них же нашими трудами и мужеством стране, воздвигнем город, в котором вы живете; что мы доживем до того, что увидим таких храбрых и победоносных солдат и матросов русской крови, таких сынов, побывавших в чужих странах и возвратившихся домой столь смышлеными; что увидим у нас такое множество иноземных художников и ремесленников, доживем до того, что меня и вас станут так уважать чужестранные государи?»

Продолжим словами Карамзина: «Он… исправил, умножил войско, одержал блестящую победу над врагом искусным и мужественным; завоевал Ливонию, сотворил флот, основал гавани, издал многие законы мудрые, привел в лучшее состояние торговлю, рудокопни, завел мануфактуры, училища, академию, наконец, поставил Россию на знаменитую степень в политической системе Европы».

Князь Щербатов еще в восемнадцатом веке составил трактат с длинным, очень интересным названием «Примерное времяисчислительное положение, во сколько бы лет, при благополучнейших обстоятельствах, могла Россия сама собою, без самовластия Петра Великого, дойти до того состояния, в каком она ныне есть в рассуждении просвещения и славы». По расчетам князя получается, что если бы правительство обходилось без петровских эксцессов, а действовало умеренно и «без самовластия», то на создание новой армии ушло бы лет тридцать; потом еще тридцать на завоевание выхода к морю, строительство портов и флота; затем наступило бы время промышленного строительства, развития торговли, «рудокопательного искусства» и прочее, и прочее, так что Россия достигла бы должных результатов только к 1892 году. В этой альтернативно-исторической проекции примечательно то, что составил ее стародум, ностальгировавший по московским временам, – даже он отдавал должное петровскому величию.

Но это величие обошлось стране очень дорого – может быть, даже слишком дорого.

Выше уже говорилось о тщетности огромных, многолетних трат на воронежский флот и о том, что в результате варварской вырубки вековых лесов изменилась вся экология верхнего Дона.

Напрасными оказались все жертвы, людские и финансовые, потраченные на попытки зацепиться за Черное море. Невыполненная задача перешла по наследству петровским преемникам.

Но и за успехи – там, где они были достигнуты, – пришлось заплатить ужасающе высокую цену. Плохо задуманная и авантюристически начатая Северная война совершенно разорила и истощила население. Сотни тысяч молодых мужчин погибли в походах и на скверно организованных стройках.

Болезненный, калечащий удар был нанесен по веками формировавшейся национальной культуре, в чем не было никакой необходимости. С Петра русская культура делится на два отдельных потока – народный, сохранивший природное своеобразие, но никем не оберегаемый, и элитарный, изначально подражательный по отношению к Западу и лишь век спустя начавший генерировать нечто ценное.

«Утаим ли от себя еще одну блестящую ошибку Петра Великого? – размышляет Карамзин. – Разумею основание новой столицы на северном крае государства, среди зыбей болотных, в местах, осужденных породою на бесплодие и недостаток… Сколько людей погибло, сколько миллионов и трудов употреблено для приведения в действо сего намерения? Можно сказать, что Петербург основан на слезах и трупах».

Итак, петровские новшества были приобретены чудовищно дорогой ценой. Но посмотрим на дело с исторической дистанции, ведь с прошествием времени раны заживают, могилы зарастают, горести забываются. Мало кто сегодня, глядя на красивый город Санкт-Петербург, печалуется, что он «основан на слезах и трупах». В истории часто бывало, что суровый правитель, которого современники считали кровопийцей и тираном, оценивается потомками совсем иначе – потому что будущим поколениям достаются плоды с посаженных этим садовником деревьев.

Посмотрим безэмоционально и объективно, что получилось и что не получилось у Петра Великого.

Главное, самое заметное и несомненное изменение коснулось международного статуса России. Возникла новая великая держава, с которой остальному миру отныне придется считаться – из-за ее размеров, ресурсов и военной мощи. Как писал Соловьев, «что бы ни задумывалось теперь на Западе, взоры невольно обращались на Восток; малейшее движение русских кораблей, русского войска приводило в великое волнение кабинеты; с беспокойством спрашивали: куда направится это движение?»

Промышленность по сравнению с семнадцатым веком, конечно, выросла, но все же осталась слабой – за исключением заводов военного значения. Что такое двести фабрик и мануфактур для страны с пятнадцатимиллионным населением? Сильной промышленности и не могло появиться там, где частное предпринимательство вело рептильное существование, а основным заводчиком было государство, не самый рачительный и толковый хозяин. Мало развивалась и торговля, опутанная многочисленными ограничениями и не защищенная от чиновничьего произвола. Богатство России по-прежнему почти полностью зависело от крестьянского труда.

Из городов быстро рос только Санкт-Петербург, ради строительства и обустройства которого обиралась вся страна.

Образование, очень скромное, коснулось только самой верхушки общества, а вся масса народа осталась неграмотной и невежественной – притом что в Европе как раз наступил Век Просвещения. «Он велик без сомнения, но еще мог бы возвеличиться гораздо более, когда бы нашел способ просветить ум россиян…» – вздыхает Карамзин, очевидно адресуя эту рекомендацию царю собственной эпохи, в которую эта ситуация нисколько не изменилась.