На террасе беззвучно сидела, точнее, висела на стуле Олимпия, и Мина пошла предложить ей чаю. Несмотря на бессонную ночь выглядела она довольной: глаза до неприличия счастливые, и длинные ресницы дрожат, влажные от слез, платье смято, словно его завязывали в узел, в колючках репейника и лаванды. "Ты знаешь, это так прекрасно - встречать восход солнца на вершине горы, я просто поднялась туда по тропинке, хотя не видно было ни зги, а когда спускалась, так чудесно пели птицы, впереди шел мужчина, но я не испугалась..." Еще бы, это был Марк, который по ее милости подвернул ногу.
Длинная кривобокая тень Липы легла темным пятном на воду, на засновавших в испуге рыбешек. Мина отвернулась от моря и легла лицом вниз, сверху пристроив пляжную шляпу; через оранжевую ткань просочился яркий карамельный свет. Если задремать, подложив под щеку руку с кольцами, то обязательно отпечатается неглубокий след, но это лучше, чем рубчатые складки от покрывала, похожие на шрам от турецкой сабли, к тому же покрывало пахнет мокрыми тряпками. Под натянутой плотной тканью становится душно, неудобно дышать. На Мину полетели мелкие брызги, и по ногам прошлись мокрой щеткой - это примчался обратно щенок, которого Липа заманила в воду в надежде искупать. Ему определенно хотелось обсохнуть под теплым боком у Мины, но пес сразу же насорил лапами, и она не была уверена насчет блох, потому прогнала его, быстро и широко размахивая шляпой.
Череда небольших тучек занавесила солнце, и Мина зябко повела плечами, ветерок с мелко зарябившей воды показался неприятно прохладным. После остывших брызг окунаться в упругие, со стальным блеском волны расхотелось вовсе, лучше под душ с подогретой пресной водой. Солнце выглянуло в прореху между тучками, и на минуту-другую стало невыносимо жарко, однако Мина не передумала. У кабинки она обернулась, поискала среди купающихся в море голову Марка. Теперь рядом с ней на пестрящей солнечными зайчиками поверхности покачивалась еще одна, с загнутой из темно-красных волос фигой на макушке.
15
Набережная, она же по вечерам главная прогулочная улица, пестрела модными, тропических расцветок нарядами и чересчур яркими на загорелых лицах улыбками, по белизне с ними спорил только жемчуг, длинной, ниже пупка, ниткой свисающий с Мининой шеи. Марк уверял, что все дело в фонарях, свет которых особым образом перемешивается с фосфоресцирующим сиянием моря.
- Кстати, смотрите, как остроумно на мачту каждого фонаря посажена птица.
Он повернулся к шедшим за ними Липе с Вароном, последний проявился неподалеку от теннисного корта и сначала поддерживал беседу с доктором, но тот в какой-то момент отвлекся, сказав, что догонит, и галантный Варон перешел к Липе. Сбоку от них, забегая во все попадавшиеся по дороге кусты и галопом оттуда возвращаясь, семенил патлатый хозяйский щенок, подросток. Олимпия вымыла его специальным шампунем, из чего Марк с Миной сделали вывод, что съезжать от них, как им сперва показалось, в ближайшее время она не собирается.
Более того, доктору было поручено раздобыть антиблошиный ошейник, что вообще-то было лишним. Миниатюрная собачья мамаша и крупный щенок, днем промышлявшие самостоятельно, вечерами с таким наслаждением выкусывали друг у друга насекомых, что было жестоко лишать их этой семейной ласки. Как бы то ни было, но теперь белый в коричневых пятнах песик повсюду следовал за ними, даже ранним утром на пляж, хотя плавать не любил и, затащенный в гигиенических целях в воду, сразу возвращался на берег. И вот щенок, в очередной раз вынырнув из кустов, где оставил, наверное, записку мамаше, что-то вроде "вернусь поздно, не жди", радостно побежал к Олимпии. Она, присев на корточки, бросилась его страстно, бравурно ласкать. Варон рядом неловко переминался с ноги на ногу, потом прокричал Мине с Марком, чтобы они подождали.
Они ушли достаточно далеко и скорее почувствовали, чем услышали окрик, остановились, подошли к парапету. В этой части гуляющих было меньше и меньше кафе, бледнее фонари, здесь заканчивалась тамарисковая аллея и начинались скалы, сперва невысокие, потом огромные, смутно возвышающиеся в темноте. Плеск-плеск, плескалась черная вода под ними, и Мина уже собралась с духом, чтобы спросить Марка о страшном и открыла рот, когда чугунная птица с криком оторвалась от фонарной опоры и, описав полукруг, улетела, громко хлопая крыльями, в море, качаться на волнах, плеск-плеск.
- Ты посмотри только, но что удивительно, все они сидели абсолютно неподвижно и ровно, как флюгера...
- Вы видели, видели, - к ним подбежала, запыхавшись, Олимпия, это она спугнула чайку, - там, у кафе, такая странная женщина в шляпе с матерчатыми цветами и перчатках, очень сильно накрашенная, сама с собой танцует вальс, и у нее сползают чулки... - Ее перебил лаем подбежавший пес, за которым следовали вновь появившийся доктор и грустный Варон.
Собственно, прогуляться в эту сторону предложил доктор, возможно, это был заранее спланированный им с Марком эпизод. Мина однажды уже видела эту пожилую женщину, одетую, как юная девушка пятьдесят лет назад, и говорила с ней. Оставшись ждать мужа в городском скверике, она от нечего делать спросила сидевшую рядом женщину, не вглядевшись как следует, о какой-то ерунде по-французски, и та ответила с искренним воодушевлением, но на своем собственном, несуществующем языке. Деликатно придерживая Мину за ручку сумочки, безумица болтала без умолку, потряхивая под просторной шляпой белокурыми кудельками и сияя небесно-голубыми, хрустальной чистоты глазами. Завороженная Мина сама не заметила, как начала понимать льющуюся, как картавый ручеек с камешка на камешек, речь: она рассказывала, будто ее сбила грузовая машина, но Бог выхватил из-под самых колес... Возможно, женщина незаметно перешла на русский или говорила так быстро, что из случайно выделенных созвучий составлялись русские фразы и слова. Вернувшийся из табачной лавки Марк отцепил сухонькую старушечью руку в фальшивых перстнях и попрощался со старой дамой, "адье, мадам"; та благосклонно кивнула. Вскоре к ним присоединился доктор.
Как и в этот раз. Еще днем он заходил к ним на виллу и шептал на ухо Олимпии, отчего Мина неожиданно для себя покраснела. Правда, она находила доктора привлекательным первые несколько дней по приезде, ну а потом начинала в его присутствии скучать, и вот поди ж ты! Ей показалось, что они условились заранее, днем, потому что, когда она вышла из сада на ослепительный дневной свет, от которого резко потемнело в глазах, никакой Липы поблизости не было, равно как и Марка. Марк пришел позже, поцеловал в губы, а потом в маленький нежно-розовый шрам на руке, но тут под окном испуганно заметалась курица и послышался голос, низкий докторский обертон.
Потом мужчины отравились выпить в бар, а они с Олимпией долго сидели на мягком диване в гостиной, цедя мелкими глотками холодный лимонад, и Мина зачем-то рассказала про шрам.
Она была уже взрослой девочкой, когда приехавший из университета на каникулы кузен, перепутав день ее именин, принес в подарок почти настоящий, последней конструкции паровоз для игрушечной железной дороги. Они оба страшно радовались новой забаве: машинка свистела и выпускала пар, Мина отгоняла стада коров от здания вокзала и попутно загружала мешочки с солью в товарный вагон; из леса мирно выглядывали олени и поспешал на телеге с мукой к поезду мужик. Антон, худощавый юноша с красивым подвижным лицом, балуясь, опрокинул повозку в овраг, где мужика насмерть должны были защекотать русалки, но Мина не позволила, высвободив бедолагу. Тогда Антон отправился в привокзальный салун и, выпустив оттуда бандита-бородача, кинулся на площади целовать доктора Квин, ведущую за руку индейского ребенка. Мина вступилась за женщину, бандит рассвирепел, мельник между тем опаздывал к поезду, потому как другой рукой Антон валил на его пути дуб за дубом, оба хохотали, как сумасшедшие, а через несколько миль, там, где над озером раскачивался подвесной, из натуральной пеньки плетеный мост, мальчик-с-пальчик пристраивал к рельсам булыжник. Пытаясь спасти товарный поезд с овечками, Мина, не обращая внимания на сползающие чулки, быстро поползла на четвереньках к Голубому озеру. Антон тем же манером кинулся за ней, поймал за лодыжку. Началась ужасная возня, с хохотом и визгом, но вдруг ей стало жарко и страшно лежать на спине, распластанной его сильными руками. Еще страшнее было вспугнуть намечавшийся поцелуй, и она опустила ресницы, замерла, а потом завертелась, забила босыми ногами, но сделать ничего не смогла, только порезалась глубоко об жестяной вагончик.
