К самолету уже бегом возвращаются знакомые нам ненцы. Потом мы узнали, что это два брата - Бакуля и Кияко Силкины. Они интересуются, что случилось с машиной. Летевший с нами в Дудинку заготовитель пушнины Пятницкий, известный по всей тундре под прозвищем Топор-нога, популярно разъясняет ненцам, что железная птица поломала ноги. Они искренне сочувствуют ей, а нас зовут к себе в чум. Да и пора. Наступила ночь. Мороз за сорок градусов. В почерневшем от копоти чуме вокруг дымившего очага собралась вся семья: отец, два взрослых сына - наши знакомые, двое подростков - сын и дочь, невестка с грудным младенцем, лежавшим голеньким в люльке-ящике, обтянутом мехом. Казалось, и ступить некуда, но убогий шалаш из оленьих шкур вместил и нас, пятерых мужчин. Было тесно, дымно и душно. Еле светил фитилек коптилки, сделанной из консервной банки. Но зато над очагом закипал чайник! Хотя покрыт он был многолетней сажей и заварка была в нем старая, а в воде плавали волоски оленьего меха, мы, уставшие, задубеневшие на морозе, с наслаждением чашку за чашкой пили этот чай. Отогревшись и угостив хозяев своими припасами, взялись за главное дело - стали восстанавливать разбитую радиостанцию. Тут большое терпение и упорство проявил Миша Зибрев. Для зарядки аккумуляторов приемника мы приспособили моторчик, который обычно использовался для запуска мотора самолета, а затем вздремнули, сидя на полу чума. Радист же почти всю ночь на сорокаградусном морозе занимался ремонтом рации, поставленной на нарты. Лишь изредка залезал он в чум погреться. Для антенны оленеводы дали ему шесты-хореи. Наконец Зибрев услышал эфир. Над тундрой шла перекличка полярных радиостанций. Нас искали радисты Диксона, мыса Лескина, Иннокентьевсиой губы, Усть-Порта, Дудинки. Через короткие промежутки времени радист Диксона, врываясь в другие передачи, выстукивал: "ПР-5, где вы? Почему молчите? ПР-5, где вы?.." Сигналы эти становились все тревожней. Зибрев слышал всех, но нас не слышал никто, хотя он уже десятки раз закоченевшими пальцами выстукивал аварийное сообщение. Вновь и вновь проверял он аппаратуру, переставлял хореи. На рассвете к нему присоединился Эль-Регистан.

Только к утру нас услышали в эфире. Мы сообщили, что живы, здоровы, в помощи не нуждаемся, доберемся до зимовки Караул сами. Братья Силкины пригнали к чуму самых сильных оленей. Ведь кроме людей надо было везти еще снятый с самолета мотор и приборы. Ненцы дали нам шесть нарт, двадцать восемь оленей и сами пошли впереди проводниками-каюрами. Через пять часов езды по снежной целине мы сменили уставших оленей у другого чума. Хозяин охотно предоставил их нам, да еще сынишку послал впереди - дорогу указывать. К вечеру показалась зимовка. Навстречу нам мчалась упряжка собак. Встретивший нас каюр сообщил, что на двенадцати собачьих упряжках разлетелись по тундре местные охотники в поисках нашего экипажа. Так на всем пашем пути действовал главный закон тундры - помочь тем, кто попал в беду.

Зимовщики Караула приняли нас как родных. Измотанные долгой дорогой, не спавшие почти двое суток, мы еле держались на ногах. Нам приготовили баню, кровати застелили свежим бельем, на столе в теплой избушке вовсю кипел самовар - как в рай попали!

Утром за нами из Игарки прилетел летчик И. И. Черевичный (ставший впоследствии Героем Советского Союза) и доставил весь экипаж в Дудинку. Там нас ожидал летчик П. Г. Головин, который перегнал для нас самолет из Красноярска. Он так спешил, что весь путь в 2100 километров проделал без остановки за световой день. По тому времени это был рекорд. Замечательные у меня были товарищи - смелые, закаленные, прекрасно владевшие летным мастерством, настоящие полярные асы!

В Дудинке получаю срочное задание: вновь лететь на остров Диксон с грузом для строителей и попутно доставить врача с лекарствами на рыбацкую зимовку Гыдаямо, где люди заболели цингой.

Обратный рейс нам по-прежнему тормозила плохая погода. Приходилось выжидать просвета по нескольку дней. Очень неудобными для посадок и стартов были аэродромы на Енисее - заснеженные, неровные, узкие площадки, ограниченные крутыми берегами. Наконец добрались до Диксона. Сдал груз, забрал нужные зимовщикам продукты и немедленно вылетел (теперь уже вдоль побережья океана) в Гыдаямо. Погода на сей раз нам благоприятствовала.

Добрались до зимовки. Первое впечатление - будто там все вымерло. Входим в дом. Холод в комнатах адский. На нарах лежат человек десять зимовщиков - молчаливые, равнодушные ко всему люди. У некоторых по телу уже пошли черные пятна. В промерзлой печке - никакой еды. Пошли с Побежимовым к складу. Продуктов оказалось много. Дров и угля на всю зиму запасено. Только занесло их снегом. Возвратились мы, и я, не стерпев, выговорил зимовщикам: "Что же это вы, ребята, ни к чему рук не приложили? До чего себя довели!"

Взялись мы с Гришей откапывать и рубить дрова, топить печь, варить картошку. Вижу, некоторые поднялись, стали помогать - видно, устыдились.

За два-три дня мы навели некоторый порядок и отправились обратно, забрав с собой двух наиболее ослабевших зимовщиков. Врач осталась с больными. Потом зимовщикам прислали смену. Врач же, как мы узнали позже, погибла в катастрофе над Енисеем в один из ее очередных полетов к больным.

Мы с Побежимовым решили сократить путь и лететь от Гыдаямо прямо к Усть-Порту через тундру. Денек выдался ясный. Однако зимой это иногда оборачивается новым испытанием - испытанием светом. Сверху сияют лучи солнца, внизу ослепительно сверкают снега. Ищешь хотя бы крошечной черной точки, хотя бы верхушки чума, кустика, хотя бы тени от холма. Все бело, глазу не на чем остановиться, горизонт исчезает. Ты весь окружен светом, и от этого как-то холодеет в груди, теснит дыхание, будто попал в невидимый мешок. Полное отсутствие ориентировки мешает точно вести воздушный корабль. Шли к Енисею, но увидели его только тогда, когда оказались над самой рекой.

Вот и Усть-Порт, а дальше - знакомая трасса к Красноярску. Наш полет завершился в конце апреля. В общей сложности пройдено было 13 тысяч километров.

* * *

В мае 1935 года, когда я отчитывался в Главном управлении Севморпути за перелет Москва - Диксон - Гыдаямо, мне предложили готовиться к новому большому перелету. Требовалось провести разведку состояния льдов в мало изученном районе Чукотского моря - северо-западнее острова Врангеля и в проливе Лонга.

Маршрут был намечен не по Арктическому побережью, а южнее, через Восточную Сибирь, чтобы одновременно разведать новую воздушную трассу Красноярск - Якутск - Алдан - Колыма и уже от устья Колымы выйти к Ледовитому океану.

Для полета выделили хорошо известный мне гидроплан СССР Н-2 ("Дорнье-Валь"). В состав экипажа вошли мой неизменный бортмеханик Г. Т. Побежимов, штурман, он же и радист, А. А. Ритсланд, второй пилот Фурсов и второй бортмеханик Исаев (к сожалению, не помню их имен). Такое усиление экипажа было необходимо, так как путь предстоял не близкий - через всю Сибирь, а обслуживание самолета целиком лежало на экипаже.

До старта я предварительно опробовал только что отремонтированную машину в полете по Енисейской линии и одновременно, как депутат крайисполкома, участвовал в проверке состояния всех авиабаз вплоть до Дудинки.

Новая, на тысячи километров не изведанная еще трасса... Краткие записи в сохранившемся у меня старом путевом журнале возвращают меня к тем памятным дням.

16 июля 1935 года - старт из Красноярска. В начале маршрута нас буквально сковывала жара, доходившая до 35 градусов. Самолет после первой остановки на Стрелке с трудом поднялся над Ангарой. Шли на высоте 100-150 метров. Чтобы подняться выше, требовалось увеличить обороты мотора, а сделать это было нельзя - вода в радиаторе почти кипела, Такая же жара и безветрие ожидали нас в полете над Леной. На этом участке иногда приходилось вести машину на высоте от 50 до 5 метров над водой. Сибирские реки текут привольно, выбирают себе путь поудобней. Вот и приходилось все время маневрировать, чтобы следовать их прихотливым изгибам. Отойти от реки рискованно: для гидроплана, кроме воды, иных аэродромов нет. Однако часть маршрута все же пришлось лететь над сушей.