– И как там… – Я запнулся, простые слова неожиданно не давались мне, будто я боялся услышать ответ на свой незатейливый, но очень важный для меня вопрос. – Как там, на фронте?

– Эх, дорогой мой человек… Как бы тебе сказать… Гораздо хуже, чем ты можешь себе представить. Что хуже землетрясения и других природных катастроф? Это катастрофа военная! – Вересов хлопнул ладонью по столу, и взгляд его стал каким-то отсутствующим, а щека дернулась.

– И как дальше?

– А никак. Будем биться за Москву…

Еще только получив форму и винтовку, Курган сразу понял, что получил к ним в придачу ту власть над людьми, к которой всегда стремился. Это власть страха. Власть над жизнями. Власть над имуществом.

Винтовка – власть. А пулемет – непреодолимая сила. Поэтому он любил работать именно с пулеметом, не гнушаясь самых грязных дел.

Проходили неделя за неделей, а работы не убавлялось. Курган и представить себе не мог, что вокруг столько пособников большевиков и евреев. Когда повязали явных, остались скрытые. Немцы работали методично и не упускали ничего. День перерыва – и опять обыски в городах. Броски на деревни.

Из подвала дома в Минске извлекли израненного красного командира. Из квартиры в Гомеле – скрывающегося коммуниста.

Нищие и богатые, образованные и невежественные – всех их объединяло одно. Отныне они – цель айнзатцкоманды и специальной группы полиции. Они жертвы. Так написано им на роду – хрустнуть костями на зубах боевых псов Третьего рейха…

Полицаи спецгруппы жгли хаты. Расстреливали местных жителей. Давно уже привыкли к своей грязной работе. Выезжали на мокрые дела с шутками и прибаутками. Юмор – вещь полезная в жизни. А смешнее всего унижать беспомощных людей, которые находятся в твоей власти.

По деревням Курган работать не любил. Леса рядом. А где лес, там и партизаны. Их не раз обстреливали – одного полицая убили, другого ранили. На место убывших пришли другие.

В кандидатах на работу в полицию недостатка не наблюдалось. Как и в рабочих местах для них. По Белоруссии как поганки росли еврейские гетто и концлагеря. Наполняли их, охраняли и массово расстреливали заключенных немцы и специальные батальоны полиции. Притом полицаев было куда больше, чем бойцов немецких зондеркоманд. Так что работа находилась для всех желающих.

Новенький в спецгруппе оказался одесским уголовником по кличке Буржуй. Он сразу стал давить на воровскую общность, чтобы набрать очки у Кургана и поиметь преференции, а то и закрутить с командиром свои дела. Когда он в кубрике наедине снова начал гнать про то, что бродяги должны держаться друг друга, Курган кивнул:

– Верно говоришь, брат!

Обнял его крепко. И неожиданно дал ладонями по ушам с такой силой, что Буржуй потерял ориентацию. Подножкой сбил его с ног, несмотря на то, что тот габаритами был больше раза в два. И стал охаживать ногами, приговаривая:

– Тут ни блатных, ни фраеров нет. Мы – полиция рейха. Власть на оккупированной территории. Если не понятно, то вперед – в тюрьму. Я посодействую. Там будешь блатной закон наводить!

– Понял, господин командир, – скрючившись на полу, прохрипел Буржуй.

Больше всего Курган любил акции в больших городах – Минске, Гомеле, Могилеве. Там еврейская интеллигенция, хорошие квартиры – представители этой нации умели устраиваться. И в результате работы полицаям всегда что-то перепадало – вещички, золотишко.

Тут Курган нашел полное взаимопонимание со своими подчиненными. Они все оказались прирожденными мародерами. Глаза каждого загорались фонариками, как только впереди маячило золотишко.

В первые дни совместной работы Курган провел что-то вроде профсоюзного собрания. Даже голосование было по принципиальным вопросам существования этой небольшой общности – специальной группы вспомогательной полиции. Порешили – брать на вылазках кто что может, а потом делить поровну. Притом командиру доля тройная. И пока все строго соблюдали это правило. Ведь на том же собрании постановили – кто укрыл от своих братьев хоть что-то, будет казнен. Благо возможность незаметно застрелить соратника при такой активной боевой работе была всегда.

С профессиональными убийцами из айнзатцкоманды СД совместная работа была просто праздником взаимопонимания. Богатые дома немцы и сами были не дураки пограбить, но смотрели сквозь пальцы, если полицаям тоже что-то достанется. Круговая порука.

Специальная группа полиции вскоре заработала авторитет. Она колесила по всей Белоруссии на своем грузовике «Опель», приводя жителей сел и городов в неописуемый ужас. Поставила себя так, что ее боялись порой больше, чем немцев.

И все было бы хорошо. Пока не понесла нелегкая спецгруппу в ту проклятую польскую деревню…

Виделись мы с Вересовым теперь практически ежедневно. Вместе формировали истребительные батальоны под крылом НКВД. Подбирали специальные отряды для заброски и диверсий в тылу врага – из добровольцев, даже не военнослужащих. Меня это смущало: диверсии – работа для профессионалов.

– Эх, – отмахивался Вересов. – Свою задачу при постоянном обрушении линии фронта они выполняют – беспокоят немцев, особенно прорвавшихся вперед. Сейчас для нас главное любой ценой выиграть время и приостановить движение врага. Мы должны успеть зализать раны от потерь первых дней войны. Напитать Красную армию техникой и подготовленными людьми. А для этого хороши все средства…

Осень кружила желтые листья по мостовым. В уютных сретенских дворах все реже играли радиолы и все чаще воцарялось молчание. Напряжение в городе росло.

Мы привыкли к новым реалиям. К тому, что в нашем кинотеатре «Уран» теперь крутят оборонно-обучающее кино: «Индивидуальный санхимпакет», «Простейшие укрытия от авиабомб», «Светомаскировка жилого дома» и «Боевые киносборники». И к тому, что все меньше на улицах людей в гражданской одежде, и все больше – в военной форме. К чеканящим шаг, уходящим на передовую батальонам, к реву танков и мотоциклов. Да ко всему мы привыкли, кроме одного – к жестоким вестям с фронта.

Мы оставили Киев и Смоленск. А из Москвы отправлялись эшелоны с эвакуированными. Вот уехал в Алма-Ату «Мосфильм», а в его помещениях на Воробьевых горах теперь делали снаряды. Вот эвакуировались заводы. И железной дорогой, судами вывозились люди. Для этого использовали даже речные прогулочные трамвайчики. Счет эвакуированных уже превысил миллион человек – четверть города. Москвичи уезжали в глубь СССР – в Среднюю Азию, Башкирию, Сталинград.

А оставшихся все чаще одолевали сомнения в том, что город удастся отстоять. И эта неуверенность, все больше походящая на истерику, росла с каждым днем.

Враг приближался к столице. Мы боялись, что он возьмет ее в клещи, как Ленинград. Все чаще взвывали сирены воздушной тревоги, и мы прятались в бомбоубежищах и метро. Сыпались с неба бомбы и пропагандистские нацистские листовки.

У магазинов выстраивались длинные очереди. Люди боялись отойти хоть на минуту, чтобы не выстаивать вновь, и плевали на воздушную тревогу. В соседнем районе такую очередь накрыло бомбой. Москвичи еще не осознали в полной мере жестокой ценностной иерархии войны, гласящей, что главное – это найти укрытие и уберечься от пуль. Остальное – имущество, продовольствие – все вторично. Покойникам они не нужны. Главное – жизнь.

Не дремали диверсанты. Они пытались поджигать склады с продовольствием. И обозначали для фашистских бомбардировщиков сигнальными ракетами замаскированные цели в городе. Маскировка была всюду. Даже Кремль был раскрашен под жилые дома с нарисованными окнами, а на Москве-реке возводились ложные объекты и мосты с использованием барж и дебаркадеров.

– Направь меня с группой в тыл врага! – чуть ли не тряс я за плечи Вересова, когда мы сформировали очередную добровольческую группу для заброски в тыл немцев. – Молодых ребят посылаешь, а я что, хуже? Так и просижу под райкомовским зонтиком до конца войны, пока мои ученики гибнуть будут?!