– Мне пленный гяур рассказывал, – говорил Урсан, – что это как-то так Аллах уж устроил, что вот, видишь ли, шайтана этот крест будто огнем палит…

– Тсс… – прошептал на это джигит, – слышишь?..

На горе раздавались плач малютки и протяжная колыбельная песня горного духа. Как дикая кошка, запрыгал Ширар с утеса на утес, через стремнины и пропасти, стремясь быстро к вершине скалы. Горный дух старался нагнать сон и на Ширара, но тот, зная, что это очарование демона, вспоминал о шашке, и дремота спадала с глаз его. Закутав башлыком голову, чтобы не слышать упоительных звуков, Ширар подымался все выше и выше. Сделав еще несколько шагов, он обомлел от восторга и упоения… Перед ним стояла абазинка, легкая, как серна гор, как воздух, красивая, «как первая из жен Магометова рая; она казалась сотканною из зари и воздуха. Наряд ее был так прозрачен, что целомудренный Ширар мог бы сосчитать каждую розовую жилку на персях пери».

Храбрый джигит впился в прелести красавицы; язык онемел, он готов был поддаться обольщению, но мысль о шашке спасла его и на этот раз. Ширар бросился дальше и, в пять отчаянных прыжков, стал в нескольких шагах от горного духа. Последний схватил малютку, вытянулся во весь свой гигантский рост и, подняв его над пропастью, показывал готовность спустить туда свою жертву. Ширар остановился в недоумении; горный дух отступил от пропасти и положил малютку на прежний ковер цветов. В это время далеко внизу, под скалою, раздался отчаянный крик Гих-Урсана, придавший решимости Ширару. Пользуясь тем, что горный дух отделил свою руку от ребенка, смелый джигит с гиком и проклятием бросился на врага и, отломив рукоять от шашки, швырнул ею в демона. Скала дрогнула и пошатнулась в своем основании…

Горный дух со страшным стоном и воплем упал на дно пропасти, известной в народе под именем Пропасти больного демона (щайтаа-саи-набрик), из которой слышатся и теперь постоянные стоны и вопли…

С тех пор между абазинами существует поверье, что если новобрачные желают иметь первенцем сына, то стоит только молодым провести три ночи над этою пропастью – и желание их немедленно осуществится.

Кроме того, в Абазии есть еще гора, о которой в народе ходит легенда, одинаково напоминающая сказание о Прометее и Антихристе. Гора эта носит название Диц. Находясь неподалеку от абазинского аула Баг, гора эта, опоясанная тремя рядами скал, имеет чрезвычайно суровый и пасмурный вид. В скалах, окружающих гору, видно несколько глубоких пещер. На самом верху горы находится черное отверстие, внушающее неподдельный страх каждому туземцу.

– Худое тут место для каждого живого человека, – говорит абхазец, указывая на отверстие.

По сказанию народа, отверстие это составляет единственный выход из глубочайшей пещеры, доходящей до самого основания горы. В глубине ее лежит Дашкал, прикованный к горе семью цепями. Он явится перед кончиною мира между людьми для того, чтобы восстановить брата на брата и сына против отца. Подле Дашкала лежит огромный меч, который он силится достать, но не может, потому что время его царства еще не пришло. С досады он потрясает иногда свои цепи, и тогда горы дрожат, а земля колеблется от одного моря до другого. Когда придет его время, тогда он достанет меч, разрубит им связывающие его оковы и явится в мир губить род человеческий.

– Кто же видел Дашкала? – спрашивал один из русских путешественников.

– Как! – восклицали провожавшие его туземцы. – Да на это не решится ни один человек! Избави Аллах! Говорят, один абазинский пастух, по глупости, спустился в пещеру и, увидав Дашкала, от испуга сошел сума.

Туземцы действительно боятся горы Диц и стараются, если можно, обойти ее.

Суеверие народа обеспечило существование женщин-гадальщиц, ворожей и знахарок. Такая старуха есть в каждом ауле: она и лекарка, и сваха, и гадальщица. Они лучшие посредницы во всех горских любовных похождениях. Передать тайну юной горянки предмету ее страсти молодому наезднику; добыть травки силотворной или питья, зелья приворотного, на случай, если бы понадобилось завербовать чье-нибудь сердце, – это их дело. Гаданье этих старух, «ветхих как сорочка джигита», состоит в том, что они льют коровье масло на огонь и по цвету пламени предсказывают будущее или смотрят в чашу с чистою водою; бросают в реку стружки и наблюдают, прямо ли поплывут они или закружатся; разматывают клубок ниток, отсчитывают на нем неровности и по числу их определяют долголетие любопытных. Главную же роль в их гаданиях играют травы, зола и лучинки.

Придавая большое значение гаданию, абхазцы верят в существование колдунов, ведьм и водяных. Последние носят название дзызла и водятся в омутах, реках и особенно под мельницами.

Водяные черти, а преимущественно чертовки, в представлении народа резко отличаются от подобных же существ других стран. Абхазская дзызла имеет необыкновенно большие, висячие груди, которые она закидывает за плечи «для удобства, а может быть, и для красы». Никто из смертных не увлекался еще красотою чертовки.

«Это совсем не то, что хорошенькие имеретинские триськали или славянские хохотуньи-русалки, которые, пожалуй, и с ума сведут, и защекочут, но зато, хоть на время, дают и счастье своим любимцам, а злые, сварливые, зубастые бабы, только норовящие, как бы поймать безоружного и прямо утопить».

Народ проставляет себе эту водяную обитательницу женщиной свирепой, но глупой, имеющей нечто человеческое и по ночам сидящей над омутом и плачущей. Плач дзызлы не поэтический, а простое надувательство и желание обмануть добросердечного смертного и, поймав его, утопить.

Абхазское селение. Дом. Одежда. Абхазская женщина и положение ее в семействе. Брачные обряды. Гостеприимство и пища. Семейный быт. Рождение, воспитание и аталычество. Похороны

Переплетенные сарсапарелью ясень, ольха и дуб окружают по большей части с обеих сторон все дороги Абхазии. Изредка кое-где показываются маленькие сырые полянки, покрытые папоротником; холмы сменяются долинами, перелесками, полянками, и наконец является окаймленная небольшими горами долина, на которой, то группами, то в одиночку, разбросаны увитые виноградными лозами грецкие орехи, огромные дубы, а между ними мелькают изгороди, виднеются редкие кровли сакль и торчащие, наподобие русской голубятни, амбары для кукурузы. Таков общий вид этой страны.

Деревень, в европейском смысле, не встречается в Абхазии. Население не сосредоточивается в дружных, скученных жильях, а, напротив того, каждая сакля, со своими незатейливыми службами и небольшими огородами, стоит совершенно особняком и не имеет связи с другими. Деревня, несмотря на то что абхазцы живут небольшими группами, от пяти до десяти семейств, рассыпается по холмам и косогорам на значительное расстояние, и оттого местность принимает вид огромного и великолепного парка, посреди которого как будто «устроены лачужки для сторожей». Дорога редко когда идет мимо жилья, и случается, что проезжий, находясь посреди деревни, не видит ни одного строения.

Кроме роскошной природы, бедность и нищета окружают как жителей собственно Абхазии, так и соплеменные им горские общества абазинского племени. Жалкие аулы последних были раскинуты по дремучим лесам Черных гор, в верховьях ручьев и речек. Все богатство абазина, все его хозяйство заключалось в нескольких саженях земли, засеянных пшеницею, в небольшом огороде с кукурузою да в сушеных и квашеных лесных плодах. Сакля его вечно скрыта в дремучем лесу или повисла над бездною и сообщается с землею только едва заметной тропинкой, проходимой для одного туземца, привыкшего к горам и любящего, как зверь, свой темный лес.

Та же раздельность и такая же бедность составляют характеристику и абхазцев.

Дома в Абхазии похожи на плохо устроенную корзину, в которой сучья деревьев до такой степени дурно переплетены между собою, что образуют множество отверстий, в которые можно просунуть кулак. Сплетя себе из хвороста квадратную или круглую, смотря по вкусу, клетушку, накрыв ее сверху камышом, кукурузными листьями или, наконец, папоротником, абхазец считает, что построил себе дом, лучше которого и желать нечего. Перед дверью он делает небольшой навес, внутри у одной из стен – очаг, с такой же плетеной трубой – и сакля готова. В ней он проваляется кое-как зиму, лежа около очага на войлоке или бурке, и лучшего помещенья он не желает и не ищет. Постройка такой сакли стоит одной коровы. Низенькая перегородка делит саклю на две половины, которые, смотря по достатку хозяина, назначаются: одна для мужчин, другая для женщин или большая для людей, меньшая – для скота. С двух сторон, по стенам сакли, ставятся длинные деревянные скамьи, из которых на одной лежит перина или войлок – это мебель сакли. Посредине, на земляном полу, раскладывается костер и служит для обогревания семейства; над костром висит железная цепь с крючком, для поддерживания котла. Свет костра, сквозя через стены, отсвечивается ночью на деревьях красноватым цветом и, смешиваясь с мириадами светляков, искрящихся в земле, представляет издали довольно фантастическую картину. В углах стоят сундуки, преимущественно красного цвета, окованные железом и заключающие в себе все фамильное имущество; возле них стоит кадка с кислым молоком, любимым напитком туземца. На дырявых стенах, над нарами, висит оружие: ружье в чехле, шашка и кинжал; тут же приклеена какая-нибудь грубая лубочная картинка, «изображающая черта с двумя рогами и глупо растопыренными руками» или что-нибудь в этом роде. Над головами протянута веревка, через которую перекинуты платья и разного рода тряпки.