– Подайте тётенька на пропитание! Мамка спилась, папка умер, кушать хочется! Мы с братом не ели три дня. Подайте тётенька денежку, – из тяжёлых раздумий меня вывел тоненький голосок белобрысого мальчугана.

Он стоял с протянутой грязной рукой и жалобно моргал длиннющими ресницами. К нему пробирался такой же мальчик с кепкой для подаяний в руках. Казалось, что они братья. Я почувствовала, что мои нервы на пределе. Сдерживая слёзы, глотая ком, который подкатил к горлу не давая вздохнуть, я положила в грязную кепку деньги. Двери открылись. Толпа вынесла меня вместе с мальчиками на платформу. Ребята, прошмыгнув между топящимися людьми, заскочили в следующий вагон состава. Глаза белобрысого славного мальчугана так и остались в моей памяти.

Поднявшись по лестнице для перехода с кольцевой линии на радиальную и уже еле передвигаясь по длинному переходу, соединяющему две станции я услышала звуки скрипки. Музыкант выводил берущие за душу звуки знаменитой мелодии «Колыбельной» из «Порги и Бесс» Гершвина. Несмотря на толчею и беготню вокруг, парень моих лет, стоял и выводил эту сладостную мелодию. Люди подходили и кто с удивлением, кто с восхищением, а кто с усталым взглядом останавливался и слушал. Видно было – грустно всем, сейчас каждый думает о своём. Что-то вспоминает. Вокруг музыканта образовалось кольцо слушающих его людей. Я невольно остановилась поодаль, достала носовой платок, так как из глаз произвольно полились потоки слёз, потому что музыка навеяла давние воспоминания.

Мы с Лёлькой сидим, обнявшись на диване, а Алька рассказывает нам о Гершвине, о его опере «Порге и Бесс».

– Девочки мои дорогие, Бэсс, это имя девушки, – и он, аккомпанируя себе, напевает на английском языке «Колыбельную» из этого мюзикла.

– А сейчас я сыграю вам замечательную вещь! – и он опять напевает, – «От Стамбула до Константинополя».

– Кстати девчонки эта песня конечно, к Стамбулу не имеет никакого отношения. Потому что в ней поётся о переименовании Нью-Амстердама на Нью-Йорк,

так, впрочем, и Константинополь стал Стамбулом. Но я, просто балдею от этой музыки!

А мы, с Лёлькой весело смеясь, отстукиваем в такт мотиву по крышке читального столика ритм знаменитой американской песни.

Но музыкант, увидев всеобщую людскую тоску, ударил смычком по струнам и заиграл «От Стамбула до Константинополя». Таких совпадений не может быть! У меня опять полились потоком слёзы. Я разрыдалась, закрыв лицо руками, стесняясь своих всхлипов. Услышав задорную мелодию, люди стали приходить в себя, на лицах появились улыбки и, кидая в футляр скрипки мятые купюры, все стали расходиться по своим делам.

С красными от слёз глазами и немного успокоенными нервами, я положила купюру в старенький футляр скрипки музыканта.

– Не плачь сестрёнка, всё будет хорошо! У тебя всё получится. Всё наладится. Держись! – музыкант с нежностью похлопал меня по плечу.

Иногда слово поддержки от незнакомых людей, которые не могут быть в курсе твоих событий, но каким-то чутьём угадывают твоё нынешнее состояние души, становится словом не только моральной поддержки, но прозорливым напутствием. А это многого стоит.

Алла Константиновна открыв дверь квартиры, закидала меня вопросами.

– Ника что с тобой? Ты вся серая. Не заболела?

– На меня метро влияет удручающе. Раньше мы любовались подземкой, а теперь… Что-то голова разболелась. Наверное, опять мигрень.

– Это плохо. Тебе звонил Глеб. Просил перезвонить ему на работу, как придёшь.

– Глебуш как ты там? Я так скучаю по тебе. Прошлый раз забыла дать тебе номер автомобиля, на котором братки подъезжали к Лёлиному дому, – стараясь быть ласковой, с трудом щебетала я, в трубку набрав рабочий номер Глеба.

– Что у тебя с голосом? – заботливо поинтересовался он.

– Голова, – еле ответила я ему. Одного этого слова было достаточно для Глеба, чтобы понять моё состояние. Весна и поздняя осень для меня время испытаний. А когда я в этот период ещё и путешествую, это становится двойной мукой.

– Немедленно выпей таблетки и ляг, ты ампулы для уколов взяла? – беспокойно спрашивал он.

– Глеб, какие ампулы, кто мне будет уколы делать? Отлежусь, не переживай. Ты чего звонил? – я старалась победить своё набегающее раздражение.

– Хорошо, запиши один телефон. Зовут человека Владимир, ты с ним встретишься, и он скажет, что надо тебе делать в этой ситуации. Это мой институтский приятель не буду объяснять, где он работает. Только очень тебя прошу, делай то, что он скажет, но не более того! Поняла? Смотри, эти братки серьёзные люди и ни с кем церемониться не будут. Держи меня в курсе всех событий. Номер машины передай ему.

Приняв последние наставления Глеба, я положила телефонную трубку и открыла форточку на кухонном окне, хватая воздух всей грудью.

– Вероника на тебе лица нет, – обратилась ко мне Алла Константиновна, когда я отошла от окна.

– Что-то много разных негативных встреч на сегодня. Впечатлений. Поездки в метро опустошают. Так и, кажется, что внешний негатив поглощает тебя, съедает изнутри. А потом я очень плохо переношу неизвестность. Я растерянна и не знаю что делать.

– Прежде всего, мы сейчас измерим тебе давление. Понятно, – сказала она, внимательно рассматривая мои зрачки.

– С таким давлением тебе не за поиски приниматься, а в больницу прямым ходом, – отругала она меня, укладывая на диван.

– Отключись. Не думай ни о чём. Подремли. Я пойду встречу Наташу из музыкальной школы, забегу в аптеку, а ты полежи в тишине.

Услышав звук закрывающейся двери, я встала и включила телевизор. Дурная привычка. Чтобы не зацикливаться на боли, я всегда включаю телевизор, делаю самую низкую громкость и слушаю всё равно что. Мне кажется, этим я отвлекаю боль, хотя для нормальных людей с приступом мигрени, наоборот, звук – лишний раздражитель. Сквозь наступившую дремоту я услышала сообщение передаваемое диктором очередных вечерних новостей:

– Очередное криминальное происшествие в Северном муниципальном округе, – я поднялась с дивана, чтобы переключить телевизор на другую программу и не слышать очередной негатив.

– Алька тоже мне, американцем заделался, а матери не мог прислать из своей дорогой Америки новый телевизор с пультом? – пробурчала я.

Административное деление в Москве недавно поменялось, поэтому я не придала значения произнесённому названию округа столицы, столько стало новых районов, округов. Но не успела я нажать на кнопку переключения программ, как на экране телевизора увидела уже знакомое здание суда, в котором была сегодня утром.

– В восемнадцать часов сорок минут по московскому времени, при выходе из здания суда, в упор была расстреляна судья…. – я безвольно опустилась на диван. Это была Татьяна.

В голове загудело ещё сильнее. Мой мозг и так воспалённый от стресса последних трёх дней неизвестности и страха за жизнь сестры, готов был взорваться. Выключив телевизор, я легла и накрылась пледом с головой. Мне казалось, что под ним я буду ощущать себя в полном одиночестве и безопасности. Думать о случившемся не хватало сил. Мне было очень плохо.

Как же я устала от боли! Раньше, она подкрадывалась ко мне неожиданно, делала своё разрушающе действо и также неожиданно убиралась восвояси. После одной – двух принятых таблеток, я была в состоянии встряхнуть своё помутнённое от резкой, пронизывающей боли сознание, выпить в тишине горячего кофе и бежать дальше учиться, работать.

Это было раньше. Наверное, боль была такой же молодой и несерьёзной, как я. Она могла прибежать, ниоткуда, и необдуманно с треском и звоном в моих ушах постучать по голове. Потом вдруг, так же неожиданно, жалея моё молодое сознание, быстро исчезнуть, освобождая виски от надоедливого звонкого ксилофона и словно прося прощения за свою бестактную игру, оставляла после себя шлейф некоторого блаженства.

Она возвращалась, и тут уже её играм не было предела. Она, как непослушный ребёнок, носилась по моей голове, собирая свой оркестр. В висках отбивал ритм привычный ксилофон, к нему подключались тяжёлые удары больших барабанов в затылке. Лихо выплясывал свой нервный танец тик на левом глазу, а веки от полученного удовольствия распухали и словно мягкими подушечками накрывали мои глаза.