— Консервы? — без интереса спросил Флаэрти, гоняя в зубах незажжённую сигарету.

Пацан перед ним, белобрысый, выцветший на солнце, держал на плече пыльный брезентовый рюкзак — такой же пыльный, как раскладной столик перед Флаэрти, как канистры с керосином, на которых он держал ноги, как и все люди на этом крошечном торговом пятачке, выжженном злым солнцем до белой известняковой кости. Судя по тому, как парня клонило на одну сторону, рюкзак был тяжёлым.

— Ну, покажи, — сказал Флаэрти.

Парень, живо дёрнув бровями, скинул рюкзак с плеча на землю и распутал завязки. Поставил на столик жестяную банку. С красной бумажной обёртки весело ухмылялась овчарка, вывалив розовый язык.

— Собачьи?.. — риторически спросил Флаэрти, даже не пошевелившись. — Так, пацан, забирай это дерьмо и вали.

— Хорошие, — упрямо сказал тот. — Мясные, с овощами и злаками. За пять литров дам пять банок.

— Неа, — равнодушно сказал Флаэрти.

— Семь банок.

— Я не меняюсь на собачьи консервы, парень.

Тот насупился, моргая опухшими от солнца глазами. Лицо у него было таким же пыльным, как и его рюкзак. На вид ему было лет четырнадцать — а может, и двенадцать, кто его разберёт. Он угрюмо сунул подбородок в повязаный на шею платок со смеющимися черепами, натянул его до самого носа, стянул обратно.

— У меня есть патроны, — сказал парень. — Полторы коробки.

— Нет, — сказал Флаэрти. — Дробь я себе сам лью.

Пацан обернулся на второго, такого же пыльного и тощего, только ещё младше, который сидел в теньке у колеса бывшего школьного автобуса. Разрисованный граффити, с выбитыми стёклами, чтобы в дороге было не жарко, и вырванной дверью, чтоб не создавать помех для желающих сойти на ходу, тот стоял нараспашку и ждал пассажиров. Водитель сидел на нижней ступеньке с объёмной канистрой и аккуратно сливал в неё из пластиковых бутылок топливную оплату за проезд.

Первый пацан спрятал в рюкзак банку консервов. Флаэрти с облегчением подумал, что тот сейчас перестанет изводить его попытками торговаться, но тут по его душу припёрся второй.

— Есть ещё я, — сказал он высоким детским голосом и с вызовом глянул на Флаэрти.

— И на кой ты мне? — спросил тот, раздражённо гоняя по рту сигарету. Курить хотелось зверски, но не рядом же с керосином.

— Я девочка, — сказал тот.

— Мур, пошли, — первый пацан схватил второго за руку и потянул за собой. — Найдём, кто ещё продаст.

— Только быстро, — сказал (или сказала?..) Мур, немигающим взглядом прожигая Флаэрти. — Автобус уйдёт через полчаса.

— Так, млять, валите отсюда оба, — разозлился Флаэрти.

— Нам нужен керосин, чтобы уехать, — твёрдо сказал Мур вдруг охрипшим голосом. Пацан всё-таки или девчонка? По лицу было не понять. — В Квебек. У нас там друзья.

— Мур, оставь этого урода, — приказал первый.

На урода Флаэрти обиделся. Во-первых, уродом он не был. Все глаза и конечности у него сидели на своих местах, собственные, а не вживлённые. Во-вторых, он был не гуманитарный фонд помощи выжившим, чтобы менять керосин на консервы. Керосин, который достался ему по чистой случайности, залежами в гулких синих бочках, в трюме ржавой посудины, занесённой песком по самую рубку.

— Млять, — раздражённо повторил Флаэрти.

В этом мире каждый сам за себя, и если жалеть всех несчастных — жалелка сотрётся. Он напоролся однажды примерно с таким пацаном. Сначала — «помогите, у меня там мама, ей плохо!» — а потом вместо больной мамы в полуподвале оказалась ватага весёлых ублюдков, которые оставили его без оружия, без патронов и без заныканных во вшитый карман драгоценных ампул с пенициллином, которые можно было бы толкнуть за ящик консервов.

— Эй, ты, млять, иди сюда, — прикрикнул он, когда белобрысый оттащил от его столика своего Мура. — Давай свою жратву.

— Сколько? — мрачно спросил белобрысый, не проявляя ни малейшего признака благодарности.

— Десять банок, — сказал Флаэрти. — Да не пихай их мне в руки!.. Ставь на стол. От таких, как вы, скоро придётся лавку с дерьмом открывать. Есть во что слить?.. — спросил он, доставая из кармана тонкий резиновый шланг.

От торгового пятачка на краю опустевшего города до баржи в пустыне было километров сто. Укатанная дорога долго моталась вдоль бывшего берега, утыканного скрипучими портовыми кранами, которые стояли, раскорячившись, как дохлые жирафы. Потом она круто сворачивала на бывшее дно залива Святого Лаврентия.

Флаэрти всегда был осторожен. Не торговал в одном и том же месте дважды подряд, точно засекал время, сколько придётся добираться от торговой точки до баржи. Его пытались выследить, конечно, и не раз — но он всегда выезжал, чтобы к закату успеть укрыться. А тех, кто его преследовал, ждал неприятный сюрприз.

Твари всегда вылезали с закатом. Едва солнце касалось рыжих дюн на горизонте, из-под песка начинало скрежетать и свиристеть. Сначала тихо, вроде даже не слышно. Потом земля начинала дрожать, ёжиться, как кошка, поглаженная против шерсти. Когда солнце скрывалось за дюнами наполовину, наступало затишье. Обычно оно длилось минуту, не дольше. В воздухе разливалась такая тишина, что слышно было, как железные мухи пердят в полёте.

А потом начиналось. Со свистом и скрежетом, взрывая фонтаны песка, из-под земли прыгали твари. Некрупные, в локоть длиной — но их были сотни. Они взмывали высоко в воздух, треща прозрачными стрекозиными крыльями. Градом сыпались на ржавый остов баржи, вросшей в пустыню. Грохотали по верхней палубе, грызли жвалами проржавевший металл, долбились в щели вентиляции, прорезанные в стенах.

Твари были, как сраная египетская саранча — жрали всё живое, даже падаль, любую органику. Днём спали в песке, в норах, прячась от жгучего солнца. А на закате, когда воздух становился холодным — выстреливали вверх, как кузнечики, и сыпались на баржу.

Чёрт их знает, как они чуяли керосин сквозь герметично закрытые бочки. Флаэрти всегда был осторожен, подсасывая его через шланг, чтобы разлить по канистрам. Может, они чуяли самого Флаэрти. Они покрывали баржу плотным слоем, царапаясь внутрь, разгрызая его сокровище, как сладкую карамельку. Исчезали на рассвете, ныряя в песок, оставляя на ржавой обшивке глубокие царапины и проплешины голого металла.

Он продержится здесь, если повезёт, где-то полгода. А потом придётся всё бросить, бросить свою сказочную находку, эту детку, которая кормила, поила и укрывала его почти целый год — и двигаться дальше.

Канистры в пикапе гремели друг о друга, сталкиваясь боками. По сухому дну бывшего моря ветер гнал мятые пластиковые бутылки и обрывки целлофана, сдувая его с вершины портовой свалки. Они крутились, подпрыгивали, шелестели, как праздничные флажки. Настроение у Флаэрти было совсем не праздничным: день не задался. Кроме консервов, свинцовых обрезков для дроби, пачки самодельных сигарет и связки вяленых ног саранчи он ничего не выменял. Солнце клонилось к закату. Паршивый день — подходящий день для того, чтобы достать заныканную бутылку самопального бренди и выпить стаканчик, пока твари будут, грохоча, грызть его ржавую железную малютку.

Паршивый день стал ещё паршивее, когда из-под капота пикапа с левой стороны повалил густой белый дым. Флаэрти торопливо заглушил мотор, выскочил из кабины. Обжёгшись о крышку капота, дёрнул его вверх. Дым с едким запахом повалил ещё гуще. Флаэрти разогнал его, прикрыв нос локтем, заметил влажные пятна на бачке охладителя и съехавшую крышку. Заглянул внутрь.

— Твою млядскую срань!.. — он врезал кулаком по решётке бампера, добавил по ней же коленом. Швырнул бесполезную крышку в песок.

В бачке охладителя лениво пузырилась розовая, сладко пахнущая масса — кладка личинок железных мух. Эта мерзость пухла на антикоррозийных средствах, как дерьмо на дрожжах. Машину теперь можно было только бросить: вылупившись, личинки начнут жрать металл, превращая пикап в труху. Тащить такое к барже — попрощаться с ней не через полгода, а куда раньше.