Ани почувствовала, как под взглядом Хафсы Азейны у нее на затылке поднимаются волоски. Эти глаза пронизывали насквозь. Без сомнения, они снова видели желтые пески и Кости Эта, и тот самый день, когда хорошая женщина пожертвовала собственной смертью, чтобы спасти две жизни.

Ну что ж, этот день был не так плох, чтобы умереть, но для жизни он подходил еще лучше. Поскольку Ани не любила подначивать друзей, ее голос смягчился.

– Оставим прошлое в прошлом, Зейна, тот одинокий ветер давно поглотила пыль. Но, уж конечно, желание девочки встретиться с отцом не может быть настолько опасным. Ка Ату, возможно, и могущественный человек, но он всего лишь человек, и притом ее отец.

– Ты воистину ничего не знаешь, – голос Хафсы Азейны снизился до шепота.

– Я не знаю многих вещей. Но если ты мне расскажешь, их станет на одну меньше.

Барабаны смолкли, и песню подхватила флейта – как бриз, как крик одинокой души, как голос заблудившейся среди холмов девочки-пастушки. Юная Ханней закружилась в вихре, размахивая руками и ногами, и выполнила крученый удар ногой, настолько совершенный, что толпа ахнула от восхищения.

– Я могу делать разные трюки… – На лице повелительницы снов заиграла странная улыбка. Странная и грустная. – Чудовищные трюки. Могу рассекать миры, Ани, проходить сквозь завесы, которые нас разделяют. Достаточно мне протянуть руку, и я могу достать сердце из груди спящего человека. Я умею питаться снами, Ани, мужчины, женщины, зверя, ребенка. Никто не может от меня уберечься.

– Зейна…

– Я могущественна, Ани, я намного сильнее, чем тебе кажется. Никому не следует обладать подобной силой – уметь пробираться в душу человека, пока он видит сны, и менять их местами. Душить их на корню. Это так же просто, как зажигать свечи… Это неправильно. Все это разъедает тебя изнутри. Если бы не Курраан… – Ее голос затих.

– Ты могла бы остановиться.

– Ты совсем меня не слушаешь. Только послушай! Я умею делать все это, но если я – всего лишь младенец, поджигающий свечи… то он – пламя, Ани, великое бушующее пламя, и я – единственное, что стоит между этим пламенем и моей дочерью. Он ее не получит. Пусть мне снова придется умереть, но он ее не получит.

– Но зачем отцу Сулеймы желать ей зла? Разве он ею не дорожит?

– Конечно, он ею дорожит, и не только потому, что она – его дочь. Сулейма – эховитка. Вскоре она сможет услышать атулфах, магию Атуалона. Она сможет управлять браздами са и ка и определять будущее мира.

– Будущее мира? – Ани прыснула от смеха, и ее недавний гнев растаял. – Уж чего-чего, а этого я себе представить не могу. Сулейма едва научилась марать перья из чурры, не попадая при этом в неприятности. Откуда в тебе такая уверенность, что она может быть одной из этих… эховитов?

Взгляд повелительницы снов устремился вдаль.

– Это можно услышать, если знать, к чему прислушиваться. Атулфах – это песнь, Ани, песнь драконов. Она выходит за пределы всего, что может уместиться в наших крошечных умишках, она сильнее всего, что могут спеть наши ничтожные рты. Это – песнь бытия. До нее на свете ничего не существовало. Ничего.

Она широко раскинула руки, и на ее лице появилась такая улыбка, какой Ани никогда еще не видела.

– А потом запели драконы и появилось сущее.

– И ты можешь изменить эту песнь своей музыкой?

– Кхутлани. – Обычно грубый голос Хафсы сделался очень мягким. – Может ли повелительница снов изменить песнь?… Нет. Если атулфах – это океан, то я – всего лишь резвящееся на пляже дитя, собирающее сломанные морские раковины для ожерелья. Но Ка Ату странствовал к глубинам моря. Он пребывает в песне, он сам – ее часть, и песнь прислушивается к нему.

– Ты сказала, что Сулейма тоже может это делать?

– О да. Она сильна. Сильнее своего отца. Стоит ей отправиться в Атуалон…

– Я все видела, – продолжила Хафса. – Если Сулейма уедет в Атуалон, Вивернус сделает ее своей наследницей. Он наполнит ее взор чудесами, а сердце – музыкой, и она засияет так ярко, что сам Дракон Солнца Акари падет под ее заклятием. Она станет Са Ату, Сердцем Дракона. Горы будут склоняться, чтобы поцеловать ей ноги. Император погибнет от любви к ней. Ее песнь будет самым прекрасным из всего, что только знал этот мир… а потом песнь убьет ее так же, как сейчас убивает ее отца.

Прежде чем Ани успела открыть рот, их разговор был прерван появлением ее давнего друга, а временами и любовника, Аскандера. Один из самых хладнокровных мужчин, которого она знала, едва не бежал, и его глаза сверкали, как у испуганного жеребца.

– Повелительница снов, – едва отдышавшись, выпалил он. – Верховная наставница… У нас кое-что случилось…

Ани рассмеялась.

– Год только начался, и кровь бурлит, первый стражник. Да и когда на Хайра-Кхай ничего не случалось? За это я его и люблю…

Из шатров, от которых примчался Аскандер, раздались крики, и кто-то неистово заверещал. За этим последовал еще один звук – оглушающий грохот, похожий на раскат грома, заставляющий зажать уши руками. Это был рев вашая.

Аскандер развернулся и, словно ужаленная лошадь, побежал к шатрам.

– Байидун дайелы! – крикнула Хафса Азейна, обернувшись через плечо.

Она побежала следом за Аскандером.

Много позже Ани подумала: Если ты видишь, что повелительница снов куда-то бежит, лучше всего помчаться в другую сторону.

Праздные гуляки разбегались от повелительницы снов, как тарбоки от дикой кошки, и поступали очень мудро. Отзвук ее тревоги прокатился по обоим мирам и сделался лишь сильнее, когда толпа расступилась и Хафса Азейна увидела, что произошло.

Два охранника с каменными лицами заслоняли от атуалонца в зеленом платье молодую джа’акари, куртка которой была порвана, а на открытой коже горели красные отметины. Девушка просто сочилась гневом. Ее молодой вашай, самец угольно-золотого окраса, наотмашь бил хвостом и рычал, пытаясь пробраться мимо зеленоглазой Параджи.

По всему было видно, что эта стычка закончилась для атуалонца плачевно. Он лежал лицом в песок. Две воительницы сидели у него на спине, а еще одна стягивала жгут на обрубке, который прежде был его правой рукой.

Хафса обратилась к Курраану: Китрен, забери отсюда этого котенка, пока все не стало еще хуже.

Курраан прижал уши к голове.

Прошу тебя!

На его девчонку напали. Эта смерть принадлежит ему по праву.

Прошу тебя! – повторила Хафса.

Сейчас кровопролитная битва между вашаями и чужеземцами походила бы на прогулку по пещере масляной змеи с зажженным факелом.

Кот лишь слабо дернул кончиком хвоста, и его голос зазвучал очень мягко:

Из-за тебя я потеряю лицо. В который раз. Если я на это пойду, между нами появится кровный долг.

Договорились.

Курраан зарычал. Юный кот ответил ему воем. Гнев рвался из каждой шерстинки на его стройном теле. Старший кот раскрыл пасть, с откровенной угрозой демонстрируя огромные, украшенные золотом клыки, и младший самец отступил, поджав хвост, рыча и оглядываясь через плечо.

Барех говорит, что перед ним у тебя тоже будет кровный долг, – сказал Курраан Хафсе.

Будете драться за мой иссохший скелет потом, – бросила она. – А теперь давай-ка разберемся с этой…

Козлиной свадьбой?

Женщина фыркнула: Лучше разобраться с этим прежде, чем сюда заявится Нурати…

Толпа снова расступилась. На этот раз это было сделано не столько от страха, сколько в знак почтения к первой матери, которая грациозно проплыла вперед. Ее ноги были обнажены. Колокольчики висели на ее запястьях и лодыжках, а также были вплетены в волосы. Полупрозрачное льняное платье распахивалось при ходьбе, во всей красе демонстрируя ее круглый, как луна, живот и налитые груди. Умм Нурати, самая плодовитая первая мать в новейшей истории, являла собой живое воплощение реки Дибрис – красота и плодородие посреди грубого пустынного мира.

– Даже ноги не волочит, – прошептала Ани на ухо Хафсе. – Вот уж действительно несправедливо…