Что же касается России, то это европейская страна, у которой есть все, чтобы войти в «нормальную европейскую траекторию развития»[4].
Но для этого требуется честная и трудная работа по наращиванию правовой составляющей отечественной ценностно-нормативной системы.
Правовая демократия как цивилизационный выбор России[5]
Вставшая перед постсоциалистической Россией проблема выбора модели демократического государственного устройства – это, по сути дела, проблема цивилизационного самоопределения страны, связанная с поиском ее места в формирующейся системе глобальных отношений. В той или иной мере с проблемой самоидентификации сталкиваются сейчас самые разные страны и народы. В конце XX – начале XXI в. мир вступил в полосу столь существенных социальных трансформаций глобального характера, что, по мнению специалистов, идентичность большинства наций стала подвергаться переоценке. «Почти повсюду, – пишет известный американский исследователь С. Хантингтон, – люди вопрошают, переосмысляют и переопределяют то, что у них общего и что отличает их от других людей»[6].
В перечне стран, испытывающих кризис национальной идентичности, ставший, по его мнению, глобальным феноменом, автор вскользь называет и Россию, где с новой силой возобновились «дебаты девятнадцатого века между славянофилами и западниками относительно того, является ли Россия “нормальной” европейской страной или отчетливо отличной от них евразийской державой»[7]. Между тем для России как, может быть, ни для какого иного государства, проблема поиска своей идентичности стоит особенно остро и болезненно. Ведь дело не только в том, что Россия – это многонациональная и поликонфессиональная страна, расположенная на евразийском пространстве. Особая сложность российской ситуации связана с тем, что для нашей страны самоидентификация в новом глобализирующемся мире совпала по времени с трудным (без преувеличения – судьбоносным) выбором пути постсоциалистического развития. И этот выбор осуществляется в условиях психологической фрустрации и апатии большей части населения.
За всю напряженную многовековую историю страны ее население вряд ли оказывалось когда-либо в состоянии такого психологического кризиса. До недавнего времени (в течение советского периода) Россия само-идентифицировалась не просто как великая держава, имеющая огромную территорию, богатую культуру, образованное население, передовую науку и ядерное оружие, но и как страна, взявшая на себя колоссальный труд по осуществлению «черновой работы всемирной истории, связанной с реализацией и практической проверкой общечеловеческой коммунистической идеи»[8] и претендующая на адекватное этому напряжению место в мире. Поэтому сейчас проблема не только в том, что Россия оказалась не способна к экономической конкуренции в рамках глобального мира, где ее встретили «как полупериферию, едва ли не страну третьего мира»[9]. Для значительной части населения ощущение уязвленности национального самосознания обусловлено также крушением претензий России на осуществление (пусть и далеко не совершенное) самостоятельного проекта будущего, представляющего общечеловеческое значение. И даже многие последовательные антикоммунисты не могут не переживать это историческое фиаско страны, обессмыслившее понесенные ее беспрецедентные лишения на пути коммунистического строительства. Но, пожалуй, главной причиной наблюдающегося психологического кризиса, породившей социальную (и прежде всего социально-политическую) апатию россиян, стало разочарование итогами постсоциалистических преобразований.
Не надо быть психологом, чтобы понимать, что в ситуации подобной фрустрации самоидентификация неизбежно будет носить компенсаторный характер, чреватый выработкой неадекватных представлений о себе и своем месте в мире. Именно такую неадекватность демонстрирует та часть экспертного сообщества, которая с готовностью встречает подбрасываемые властью идеологемы типа «диктатуры закона», «либеральной империи», «суверенной демократии», «сильного государства» и т. п., смысл которых состоит в оправдании авторитарного доминирования государства над обществом как самобытной особенности России, объективно обусловленной ее принадлежностью к евразийской цивилизации. Оппонировать такому подходу очень трудно, потому что он не только притупляет болезненность комплекса правовой неполноценности, но и как бы вписывается в правильную, на мой взгляд, стратегию перехода от политики так называемой догоняющей модернизации к выработке национальной модели модернизации, связанной с осознанием коренных национальных задач и поиском новых, прорывных путей их решения с учетом западного опыта, но на основе российской специфики[10]. Тем не менее ответственный подход требует признать, что, если в условиях глобализации Россия (при всей своей специфике, с учетом этой специфики и с опорой на нее) не сумеет сделать выбор в пользу правовой демократии, она останется на обочине общецивилизационного развития.
Конечно, стране, находящейся на крутом переломе своей истории, необходимо сильное государство. Но это должно быть не бюрократически-авторитарное государство[11], осуществляющее руководство обществом в приказном режиме, а правовое демократическое государство с эффективно функционирующей системой разделения властей, с самостоятельным парламентом, который ищет правовые решения путем справедливого согласования различных социальных интересов, с исполнительной властью, действующей строго в рамках правового законодательства, с независимым судом, который никто не может использовать в качестве орудия борьбы с политическими и экономическими конкурентами, с наличием реальной (т. е. способной прийти к власти) политической оппозиций и т. д. В.В. Путин, в свою бытность Президентом Российской Федерации, не раз говорил, что в стране нет элементарной управляемости, имея в виду ситуацию, когда власть управляет обществом. Однако подобная приказная управляемость принципиально отличается от правовой, при которой, в конечном итоге, общество управляет властью, формируя ее с учетом своих потребностей и воздействуя на проводимую ею политику. В противном случае мы будем иметь не сильное государство, являющееся носителем и выразителем общенациональных интересов, а сильную бюрократию, которая будет использовать эту силу в своих узкокорыстных целях.
Нынешняя ориентация именно на такой вариант развития была предопределена характером преобразований в сфере отношений собственности. Вряд ли можно согласиться с мнением о том, что «в ельцинском политическом наследстве сохранялся потенциал для двух противоположных тенденций: к углублению состязательности и плюрализма, с одной стороны, и к усилению монопольно-корпоративной тенденции – с другой»[12].
Полагаю, что анализ современных социально-политических процессов вне контекста характера осуществленной в стране приватизации социалистической собственности не позволяет понять причины наблюдаемых сейчас деформаций в сфере социально-политических отношений.
Суть дела, как отмечал академик В.С. Нерсесянц, заключается в том, что в ходе реформ (вопреки риторике самих реформаторов) было осуществлено не разгосударствление собственности, а, напротив, огосударствление прежней социалистической собственности (т. е. собственности «всех вместе» и «никого в отдельности»), которая до этого и не была собственностью в политико-экономическом смысле этого слова. Лишь с помощью приватизации, проведенной главным образом в интересах узкой номенклатурной прослойки, «постсоветское государство как раз и создало экономико-правовые условия, необходимые для самоутверждения в качестве настоящего собственника. По смыслу этого процесса вся масса объектов бывшей социалистической собственности становится настоящей собственностью государства именно потому, что некоторые ее объекты… переходят к отдельным членам общества (индивидам, трудовым коллективам, объединениям, акционерным обществам и т. д.)»[13]. В результате чиновники постсоветской России получили возможность не просто управлять государственной собственностью, а реально распоряжаться процессами ее приватизации и рыночного функционирования. Вместе с представителями крупного российского бизнеса, получившего в результате приватизации из рук чиновников государственную собственность, они сформировали новый правящий класс, представляющий собой феодальный по своей природе симбиоз власти и собственности. Таким образом, исторически необходимое преодоление коммунистического тоталитаризма в исполнении его же представителей обернулось бюрократически организованным и во многом криминально осуществленным захватом наиболее лакомых кусков социалистического наследства.
