– Мне думается, Кирилл Иванович, все это хорошо. Только земля ведь не море. Там вышел за боны и пошел каким угодно строем. А вот вы сегодня бегали с накладными в руках. Вы их не подписали, своего горючего в запас не дали, а при общем фронте…

– Рассчитать! Единый государственный план!

– План-то план, а возьмем того же Камышева. Сейчас он колхозников вам дает. Почему? Ваши машины работают на его поле. А когда потребуют у него рабочие руки для Рязанской области, что он тогда запоет? Какую арию?

– Надо ему доказать: выгода государства есть выгода каждого советского человека. Может быть, специальные комбайновые части создать, чтобы полностью использовать технику… Чтобы уборка, страда проходила весело, ну, как… как… полька «бабочка»!

– Полька «бабочка»? – Петр с недоумением посмотрел на Кирилла Ивановича. Очень уж странными показались ему эти легковесные слова.

– Вас смущает полька «бабочка»? Танец такой есть. Популярный. Комсомольцами мы его здорово отплясывали. Берешь это девчинку как бы под крылышко, вот так… и пошло-поехало. Только юбчонки развеваются… Почему вы угрюмо помалкиваете?

– Соображаю. – Петр уклонился от прямого ответа. – Идет, к примеру, эсминец в шторм, любо поглядеть, словно падеспань танцует, боком идет, на сорок градусов креном, волна его лижет, целует, моет. Летит, как птица. А загляните на корабль: все падает, никто не может удержаться в вертикальном положении, леера под руками трещат, в кубриках не знают, где подволок, где палуба. А с берега – полька «бабочка»!

– Ну, вы, вероятно, меня неправильно поняли. Я не преуменьшаю трудностей, затрат человеческой энергии…

– Я не про то… Машина, конечно, есть машина. А ежели комбайн дойдет до Воронежа и все время будет косить, подшипники не поплавятся? Машина тоже отдых любит…

– Это все надо рассчитать, не так-то легко. А все же я уверен в справедливости своей мысли, – голос Кирилла Ивановича снова зазвучал убежденно. – Ведь посылаем же мы сейчас с Кубани комбайнеров самолетами в Сибирь, в Алтайский край. Сельскохозяйственные десанты! Ведь там какие пространства, ахнете! Засеяно много, а сколько еще не вспахано. Нетронутые земли лежат в благородном молчании еще с диких времен Чингисхана. Посылают туда десанты. Да ведь это штурмовщина, хотя внешне похоже на разумное использование общегосударственных резервов. В земледелии мы работаем пока еще дрянно. В науке до расщепления атома дошли, а в земледелии никак не справятся с потерями зерна при уборке. Мобилизуем на жатву рабочих, служащих, студентов, посылаем их на поля. Кое-кто еще гордится этим! Столько-то школьников у него работало! Я бы за такие нелепости взрослых людей порол. У вас на флоте все ясно, размеренно. Собирают молодежь, учат ее, помогают овладеть механизмами. У вас на корабле возможен случай, чтобы мудрую машину запороли? Редчайший случай. А у нас это в порядке вещей… – Кирилл Иванович вяло отмахнулся.

В филенку постучался главбух.

– Забредайте на огонек, Архипенко. Машину подать?

– Не надо. Не приучен.

Солнце шло к закату. Крыша элеватора и стекла домов пожарно горели. Две горлинки взлетели из-под куста выгонной бешенюки и вдруг тоже стали золотыми в крапочку. По главному тракту бежали золотистые автомашины.

Задумавшегося Петра нагнал Камышев.

– Проводил Василия?

– Да.

– Директора МТС видел?

– Разговаривал с ним.

– Проектами своими делился?

– Делился… А вы откуда знаете?

– Такой у него характер. Каждого свежего человека своими проектами нашпиговывает. Кабы от его слов ветряки крутились, о, брат, сколько бы они муки намололи! Он ныне занедужил комбайновым фронтом.

– Общегосударственный интерес, как я понял, – сказал Петр.

– Общегосударственный? То-то: сами по норкам сидят, а облаками командуют. У него «технички» в страду не дозовешься, кувалдой действуем, а он пытается за все государство думать.

– А все же его мысль интересная, – снова попробовал возразить Петр.

Камышев остановился, поиграл ленточками старшины, перебирая их пальцами.

– Баловство ума, вот что, моряк. По-моему, уборку необходимо не фронтовать, а разделять, как наши предки делали. И тогда хлеб ели. Косить на свал, а потом валки подбирать и обмолачивать. От потерь избавимся, зерно не просыпем птице небесной, полный вес будет. Скажи это ему, Кириллу-угоднику, – возопит: к старинке, мол, вертаешься, гляди, еще и цеп запросишь. А если точно выразиться, так серп и цеп и есть прообраз моей мысли… А этот фантазер взял и оторвал у нас машины и рабочие руки для добрых внештатных начинаний. Сколько народу погнал и техники!

– Как же так? – возразил Петр. – По-моему, здесь заложен правильный принцип взаимопомощи…

Камышев с сожалением посмотрел на Петра.

– Испортят тебя люди, подобные Кириллу Ивановичу. Силос закладывают, верно, а принципы не закладывают, ими борются. Принципы – оружие!

– Вы к словам придираетесь.

– Придираюсь. – Камышев хрипловато посмеялся и надвинул до самых бровей шапку, ту самую, которой он гордился. Шапку скроил ему старый мастер, в свое время обшивавший казачьи призывы. Поэтому шапка Камышева не была похожа на так называемую шапку-кубанку, это убогое сооружение из курпея, вершкового кричащего сукна и глупых позументов. Такие кастрюльные шапчонки никогда на Кубани и не носили. Кубанки подобного типа пришли в гражданскую войну от чужих щеголей, никакого отношения к казачеству не имевших. А чтобы почтить старину и приблизить себя, путиловского рабочего, к казакам, Камышев всегда шил просторную папаху военного покроя и нарушал только одно правило: вместо черного или белого курпея забивал на шкурки коричневых каракулевых ягнят знаменитых пород, завезенных сюда из среднеазиатских республик.

В конторе правления при настежь раскрытых окнах работали за отдельными столами молодой паренек с шикарной шевелюрой, недавно присланный сюда после окончания техникума, и девушка в шелковой кремовой кофточке, делившая свое внимание между арифмометром и молодым симпатичным бухгалтером.

– Здравствуйте, представители надстройки! – приветствовал их Камышев и тут же прошел в кабинет, где еще пахло масляными красками после недавнего ремонта.

Невдалеке от районного переходящего Знамени, окруженного снопами семенной пшеницы с крупными усатыми колосьями, сидел спиной к двери Латышев и что-то быстро писал.

– Здравствуй, Иван Сергеевич! – Камышев повесил шапку на стойку, причесал остатки волос на голове и со вздохом заметил: – Чем меньше волос, тем чаще требуется расческа. А это кто графин поставил на подоконник?

– Прости, по рассеянности, – извинился Латышев, но с места не сдвинулся.

– Окно недавно крашено, графин холодный – вот и готово пятно. Да этой посуде вообще на окне не место. – Камышев переставил его на стол. – Что пишешь?

– Прорабатываю «Апрельские тезисы».

Камышев фланелевой тряпочкой протер стол, счеты, папку «На подпись».

– В райкоме был?

– Был.

– Зачем вызывали?

– Наверное, сообщили тебе зачем.

– Ничего не говорили.

– Директор МТС нажаловался.

– Чем он недоволен?

– Людей не сразу ему дал для Закубанья. Выступает, мол, Камышев на всех собраниях с ультрапатриотическими речами, а на деле его патриотизм хромает на одну ногу.

Латышев наклонил голову, не то соглашаясь с тем, что говорили в райкоме о Камышеве, не то просто изменяя позу.

– Еще что?

– Я им насчет кукурузы: ломать-то ее придется вручную, а руки у нас забирают, да и подсолнухи еще стоят, как сироты. А они мне насчет базиса и надстройки.

Камышев принялся подписывать бумаги.

– База и надстройка… «Апрельские тезисы».

– Важнейший материал. – Латышев хмурился, не поддаваясь на юмор. – А ты что, против изучения «Апрельских тезисов»?

– Ну и пластырь ты, Латышев, – укорил его Камышев. – Гляди, ты еще мне партийное дело присудобишь. Знай наперед, по «Апрельским тезисам» я трехлинейку взял, подсумки с патронами и отправился в путь-поход за нее, за революцию. «О кооперации» тоже помогло. Помнишь, у Ленина: одно дело фантазировать, другое – практически строить социализм, чтобы всякий мелкий крестьянин мог участвовать в построении. Помогла мне и эта книжка… Я заинтересован политграмоту в рост пускать или, того вернее, делать из нее посевной материал отличной всхожести…