– Только… только… – мучительно подбирая слова, значительно смягчившись, сказал Василий, – не делай ей великого одолжения. Заставишь ее тогда всю жизнь отрабатывать, принижаться возле тебя… И могу тебе сказать откровенно: растет она на наших глазах. Ты этого роста, кажется, не замечаешь, а она теперь уже не прежняя Маруся…

Василий рассказал о случае, когда Маруся выручила его, сама съездила и уговорила Кривоцупа помочь ему справиться с поломкой.

– Жену найти легко. А вот человека…

– Ты так говоришь, будто сам в нее влюбился, – подшутил Петр.

– Может быть… Тебе говоришь душой, а ты смешками отделываешься. Ничего, видно, ты не понял.

Лицо Василия передернулось, и по щекам, очертив побледневшие твердые губы, змейками пробежали морщинки.

– Все понял, и сам высказался. Отдохни-ка. Пот с тебя льет. Пульс, видать, не меньше ста двадцати нагнал. – Петр высвободил дужку сундучка из вспотевших пальцев младшего брата и зашагал вровень с ним, плечи их соприкасались.

– У меня, знаешь, на душе полегчало, – признался Василий.

– Переживал?

– Очень. – Василий смущенно махнул рукой. – Не знаю почему. Или потому, что я привык к ней. Ты ушел на флот… Бывало, забежит, растормошит нас всех ребят, такая веселая и чистая. Не смеешься надо мной?

– Нет, что ты! Для этого в основном и приехал. Потолкую с ней. А как?

– Намекни ей, отзовется. Ей обиду тяжелее таскать. Мне вот полегчало…

– Спасибо.

Попадались норы-кургашки, заброшенные сусликами, ушедшими подальше от шума машинно-тракторной станции.

Отчетливо выделяясь на фоне неба, шла клином на юг гусиная стая.

Над крыльцом конторы центральной усадьбы висел флаг. Тракторы вытягивали в колонну комбайны и молотилки. К ним подстраивались бестарки, волокуши, тягалка…

– Архипенко! Опаздываете! – издали прокричал человек в длинной рубахе, пятнами пропотевшей на его спине.

– Точно! Кирилл Иванович! – Василий подошел ближе, указал на свои часы. – Вы же сами мне их вручали. Идут по кремлевской башне, товарищ директор.

Директор поздоровался, засунул за ухо химический карандаш, оставив на выстриженном виске черточку.

– Шучу. Флагман никогда не опаздывает!

Возле склада горючего послышались громкие, требовательные голоса:

– Не трогать! Топливо не трогать!

Директор протолкался к атакованному кладовщику, детине в голубой майке, расползшейся по швам на его могучем торсе.

– Что вы, товарищи! Загорелись возле бочек с горючим! Опасно, товарищи! Заправка, как и договорились с краем, на промежуточных базах. Вы же в нефтяные районы едете. Там бензин кони не пьют.

Обоз тронулся ровно в десять часов. Облако пыли поднялось и повисло над всем трактом. Уходили комбайны, завешанные мешками с харчами, велосипедами, баклагами с водой и канистрами.

– До свиданья, Петя. Если что не так сболтнул, извини.

– Все так, Вася, теперь встретимся через год.

На людях не покажешь своих чувств. Братья ткнулись сжатыми губами в щеки друг друга.

– Это, старшина, тоже боевая операция, – сказал директор и вытер пот. – И, как любая боевая операция, требует знаний и хладнокровия. Приглашаю на перекур. Домой я вас на машине отправлю. Ишь какой чистенький! И в отпуску сами стираете?

– Э нет, товарищ директор. Сестренка и мамаша разве разрешат. Начни сам стирать – обида…

Кирилл Иванович взял Петра под руку, и они пошли по узкой аллее туи.

– Объясните мне, пожалуйста, что такое шкафут. Всякая ли палуба шкафут и всякий ли шкафут палуба? И второе, поскольку вы сигнальщик: почему у вас такая старина? При Петре флагами разговаривали – понятно, радио не было. А теперь, когда созрела такая техника, почему флажную сигнализацию не отменят? Отсталость! Поверьте мне, отсталость!.. Мне, как механизатору, тем более все это понятно. Начни-ка я флажками приказания отмахивать полевым бригадам – вот и готов объект для «Крокодила»…

Из кабинета, узкой клетушки с одним окном, видны были вечнозеленые туи и кормушка с воркующими возле нее голубями-дикарями.

– Кабинет у меня плохонький, зато вид – природа и голуби. Раньше я сидел там, где сейчас бухгалтерия. Окна выходили во двор усадьбы. Сидел как на иголках. Технику на моих глазах мордовали. Ужасно! Никогда нервы не отдыхали. А теперь вот еще придумали взаимопомощь. За себя и за других отвечай. Объявился у закубанцев урожай, и табак выдул в полтора человеческих роста. Для них хорошо, а тебе лишняя забота. – Директор предложил папиросу. – Приходится болеть дважды за то самое зелье, которым мы себя травим… – Он чиркнул спичкой и, перегнув изрядно располневшее туловище, поднес огонек к папиросе, зажатой на излом в смуглых пальцах старшины. – Только один градус ниже нуля, и можете заказывать панихиду всем неубранным плантациям. Зрелище страшное! Вчера зеленый лес, коня и всадника не видно, а сегодня, смотришь, беловатая изморозь, почерневшие и сникшие листья и стебли, как палки.

– Почему же допускают до такого безобразия?

– А руки где? План дают во-о, на сто страниц, а убирать некому. К тому же так повелось, что за табак руководителей меньше ругают, чем за хлеб. Сколько тысяч пудов высокосортных «трапезундов» бросали кошке под хвост! Труды колхозников пропадали. Вот в этом году и маневрируем техникой.

– Себе не в ущерб?

– Государству видней, – уклончиво ответил директор.

– А вы не государство?

Кирилл Иванович загасил в пальцах ледокуренную папироску, созвонился с кем-то по телефону, подписал красными чернилами несколько бумажек, принесенных в потрепанной папке главным бухгалтером; сизоватый нос бухгалтера, если верить народным приметам, разоблачал близкое знакомство с добротной виноградной самогонкой.

– Все употребляют ее, грешную, – сказал директор после ухода бухгалтера. – Только каждый по-своему подводит под выпивку базу. Спрашивал этого служителя двойной итальянской счетной системы; зачем пьешь? Ответил: «Культурно развлекаюсь, товарищ директор». У него база – борьба за культуру. Пойди разубеди его. А деловые качества у этого сизого носа отличнейшие. Недаром говорят, что алкоголю подвержены в большинстве случаев талантливые люди. Утверждение, конечно, парадоксальное, но доля правды есть. Имею в виду, конечно, не каких-нибудь там копеечников-иноземцев, им жадность мешает пить, а наших русских соотечественников.

Петр, не перебивая, слушал этого не так уж пожилого, но достаточно пожившего человека, и по привычке, чисто старшинской, определял, что за человек сидит перед ним. Попадись к нему на корабль вот такой новичок, он бы знал, что с ним делать, чему учить и от какой дури отучивать. А тут молчи и дыши, будет барыш.

От него, расплывшегося телесами, словоохотливого человека, зависит судьба колхозного урожая, а следовательно, судьба колхозника, стало быть, и его, Петра Архипенко, семьи.

Техника на усадьбе не ухожена, это сразу заметил Петр, привыкший на корабле за полсотни метров замечать чуточку тронутую коррозией задрайку; в кабинете грязно, много мух, стекла давно не мыты.

Спросил, как используется техника. Директор оживился:

– Вы правы, уборочная техника у нас работает позорно мало. Комбайн! Отработал месяц, максимум полтора, а дальше? На прикол. Их моют дожди, засыпает их пыль, и ветер колышет над ними ковыль! – Он подошел к карте Европейской части СССР, и его ладони легли на степные районы кубанской Приазовщины и правобережного Задонья. – Здесь раньше созревают колосовые. Мы собираем комбайновые агрегаты, организуем тылы и начинаем. Создается фронт уборки, сплошной режущий аппарат. – Пальцы директора зашевелились, делая стригущие движения. Кисти рук поползли вверх по карте. – Сотни комбайнов движутся фронтом, неважно, в какие районы, в какие области. Только зашелестело своими усиками созревшее зерно – и тут как тут, будьте любезны, подошли самоходные комбайны, сплошной фронт режущих активных аппаратов. Комбайновый парк используется на всю мощность! Представьте себе картину: превосходные наши комбайны кинуты в жаркое дело без существующих ныне территориальных ограничителей… А? Каково?