В январе и феврале 1776 года, то есть в первые два месяца жизни Джейн, держались трескучие морозы. В течение полумесяца ни в коляске, ни верхом не удавалось проехать даже по самым лучшим дорогам. Для расчистки главного подъезда к Оксфорду были наняты 217 рабочих, а потом образовалась ледяная кора, «очень опасная, будто катишься по стеклу». В Лондоне сковалась льдом Темза. Непогода так свирепствовала, что только 5 апреля 1776 года Джейн понесли крестить в отцовскую церковь, до которой было рукой подать.
Сегодня стивентонская церковь стоит в конце тихой дорожки, бегущей вверх через поля, потом через рощи, где весной царствуют примулы. «Главное украшение Стивентона, – рассказывает племянник и первый биограф Джейн, – его живые изгороди. Живая изгородь в тех краях – это не тонкая скучная полоска кустарника, а беспорядочно раскиданные купы деревьев… под их сенью расцветали самые ранние примулы, анемоны и дикие гиацинты». Тропа, окаймленная такими изгородями, – «Церковный спуск» – поднималась от пасторского дома к каменной церкви двенадцатого века, где служил мистер Остин. Для Джейн станут родными и росший при церкви древний, вроде бы девятивековой тис, и огромный церковный ключ.
За церковью располагалась усадьба Дигвидов, обитавших там более ста лет. Их дом был перестроен из нормандского жилища, разобранного в 1560 году, и в него был вмурован кусок англосаксонского креста девятого века. На самом деле имение принадлежало патрону стивентонского пастората мистеру Найту из Годмершэма, что в Кенте, а Дигвиды его арендовали. Четверо их мальчиков и дети Остинов играли вместе.
Мистер Томас Найт, один из владетельных покровителей Джорджа Остина, похоже, родился в рубашке. Богатые наследства сыпались на него словно из рога изобилия. Унаследовав первое имение, он поменял свое родовое имя Броднэкс на Мэй. Затем, когда от троюродной сестры Элизабет Найт из хэмпширского Чотона ему перешло второе имение, Мэй переименовался в Найта. Поскольку каждая смена фамилии заверялась актом парламента, кто-то из парламентариев пробурчал себе под нос: «От этого господина столько беспокойства… что я бы выдал ему акт, наделяющий его правом называться хоть чертом».
Ввиду того что мистер Найт владел большей частью приходских земель, а жил далеко, в Кенте, мистер Остин являлся представителем не только Бога, но и местного землевладельца, а следовательно, самой важной персоной в деревне, и будущая мисс Остин безусловно не могла не привлекать к себе внимания.
Хотя поколение Джейн было первым поколением Остинов, родившимся в Стивентоне, у ее первого биографа эта местность предстает во вневременном измерении. Он пишет:
«В уединенности церкви, далекой от деревенского шума… есть что-то торжественное и приличествующее месту упокоения безмолвного праха. Нежные пурпурово-белые фиалки раскинулись ковром у южной стены. Только представьте себе, в течение скольких веков предки этих маленьких цветочков населяли сей нетронутый, солнечный уголок, и подумайте, как мало найдется семей, которые могут похвастаться столь же давним правом на свою землю».
Устланная цветочным ковром Англия Джейн Остин, хорошо известная нам по бесчисленным голливудским экранизациям, взята не из ее тонких, язвительных романов, где таких приторных описаний нет и в помине. Она – плод воображения сентиментального писателя, викторианского племянника Джейн. Образ идиллического Стивентона с его «волнистыми лугами» и «великолепными вязами» создан стараниями Джеймса Эдварда Остина-Ли, сына старшего брата Джейн Эдварда. Взявшись за перо через полвека после кончины Джейн, он спешил удовлетворить вдруг проснувшийся интерес к неизвестным деталям жизни своей знаменитой тетушки. Джеймс Эдвард рисует выразительную, очаровательную картину, но в ней чего-то недостает – и много чего. В день своего крещения младшее чадо семейства Остин в промозглой глубинке было встречено без энтузиазма. О грязи, скуке и тяготах сельского житья-бытья Джеймс Эдвард Остин-Ли предпочел не распространяться.
После того как семья спустилась с холма с окрещенной Джейн на руках, той недолго оставалось наслаждаться относительным домашним комфортом. Так же как ее братьев и сестру, Джейн отправили к няне в деревню. Ее мамушкой, по-видимому, стала Элизабет Литлворт с Чиздаунской фермы. Эта женщина не была кормилицей в традиционном смысле слова. Миссис Остин держала детей при себе до отлучения от груди, но потом отдавала няньке и не забирала назад, пока они не начинали бегать. Миссис Литлворт, вероятно, кормила младенцев «тюрей» – «хлебом, размятым в кипящей воде и подслащенным коричневым сахаром». На Чиздаунской ферме царила суматоха, потому что у миссис Литлворт росли две собственные дочки: Энн, или Нэнни (будущая горничная Джейн) и Бет, «подружка» старшего брата Джейн Эдварда. Нэнни и Бет считались в семье Остин своими. Когда Фрэнку, братишке Джейн, пора было идти спать, но он хотел, чтобы с ним посидели, то просовывал голову в дверь и говорил: «Бет, Фрэнк бай-бай ждать», – с литлвортовским хэмпширским акцентом. То, что Остины писали «Норт-хенгерское аббатство» вместо «Нортенгерское аббатство», позволяет предположить, что они произносили «Х» по-хэмпширски, с придыханием.
По семейной традиции, кто бы из Остинов-младших ни находился у Литлвортов, к «нему или к ней ежедневно заглядывали родители, то порознь, то вместе, и малюток часто приносили в пасторат». И все же фермерский коттедж «был и должен был оставаться для них домом до той поры, пока они не научатся бегать и говорить». Георгианская мать, препоручая уход за своим младенцем посторонней женщине, поступала так вовсе не из каприза и не от бессердечия. У георгианцев было принято привлекать к уходу за детьми широкий круг лиц, и родители часто «делили труды с сестрами и братьями, бабушками и дедушками, нянями и служанками». Кстати, заведенный у миссис Остин обычай отдавать совсем еще крошек в чужие, но умелые руки вполне себя оправдал. В отличие от многих семей восемнадцатого века, где антисанитария и болезни уморили катастрофическое множество новорожденных, Остины, насколько известно, не потеряли ни одного.
Однако такой практичный подход к воспитанию означал, что связь между миссис Остин и ее потомством была несомненно ослаблена. Когда сама миссис Остин отлучилась из Стивентона, ее муж писал, что дети это едва заметили. Они «обращают всю свою детскую нежность на тех, кто рядом и добр к ним». Это, «может, не слишком приятное открытие для любящего отца, – размышлял мистер Остин, – но так, видно, устроено мудрым Провидением для счастья ребенка».
Самые ранние биографы Джейн, члены ее семьи, старательно упирали на то, что жизнь в пасторате протекала в согласии, достатке и полной гармонии. Однако позже историки подметили, что вынянченная на стороне, а потом отосланная в школу, Джейн почти пять из своих первых одиннадцати лет провела вне семьи. Это проливает новый свет на легендарную семейственность Остинов и, возможно, в какой-то степени объясняет тот холодок, который чувствуется в отношениях Джейн с матерью.
Миссис Остин произвела на свет своего последыша, Чарльза, 23 июня 1779 года. Ей было сорок. При том что она пережила восемь родов, ей удалось по-настоящему умно разнести их во времени и сберечь тем самым здоровье. Теперь состав семьи определился окончательно. Когда Джейн вернулась с Чиздаунской фермы к родным, она заняла среди них самое скромное место – место каплюшки, куклы старшей сестры Кассандры в игре в «дочки-матери». Она была круглощекая, чуть что заливалась румянцем и словно в рот воды набирала, «прячась в молчание». Впоследствии Джейн сожалела о своей детской робости. Она с завистью писала о раскованности одной юной особы: «Милая, естественная, открытая, доброжелательная девочка, пример благовоспитанности, присущей лучшим из современных детей, – и настолько непохожая на ту, какой я была в ее лета, что меня часто охватывают изумление и стыд». Ее брат Генри писал, что «Джейн ни разу не произнесла ни опрометчивого, ни глупого, ни грубого слова», предпочитая ничего не говорить, если сказать было нечего. Склонная к созерцанию и задумчивости, она наверняка немного смущала свою деятельную, вечно суетящуюся родительницу.
