– И всё-таки их две. Просто обеих зовут Лилиями, вот и все. А в комнате есть тайный выход. Боже, скучно как.

 На это раз лабиринт закончился быстро. Режиссёр сделал двадцать шесть поворотов, семнадцать подъемов и спусков, но почти не заметил их, потому что какая-то смутная мысль, какое-то невнятное воспоминание тревожили его, обещая разгадку чего-то важного, но чего, он тоже понять не мог. Он попрощался с девушкой и вышел на улицу. Солнце скрылось, затуманилось, пошел мягкий снег. Славно было, чудесно, лучше прежнего.

  Никола Сергеевич дошел до ворот, отказался от автомобиля, постоял с минуту, вдыхая мартовскую свежесть, посмотрел в низкое небо и почти побежал назад, в жёлтый дом.

 – Не обижайтесь. Я рассказал всё, как видел тогда.

 – Меня не обидеть. А вы смелый, это замечательно.

 – Вы так прекрасно всё рассказали, Николя. Мы как будто там побывали. Но история выглядела совсем мистической. Если бы мы не знали, что происходило после, можно было бы подумать, что вы и впрямь встретились с Сатаной, – сказала Ариадна.

 – Фантазия художника, знаете ли. Я был взволнован, и мне всё казалось тогда именно таким, как я описал.

 – И что же вас заставило вернуться? – спросил Сима.

 – Бес попутал. Нестерпимо захотелось сделать то, что предложил Малах. Попробовать особый жанр.

 – А девушки, их все-таки было две? – спросила Лиза.

 – Конечно. Это секретари Малаха, они сейчас в Столице. Кстати, вторая при ближайшем рассмотрении не такая уж и красотка. А первая очень мила. Опять же ситуация и особенности восприятия. Настроение.

 – Но я бы не удивилась, если бы это была та же самая девушка. Мужчина же воспринимает портрет в интерьере.  И на лугу всякая для него смотрится пейзанкой. А тут – «Олимпия» и бриллиант.

 – Вы правы, но их все-таки две.

 – И коридор был не длинный?

 – А вот коридор был жуткий. Там явно раньше помещалась какая-нибудь дурацкая контора, не осилившая перепланировку. А до этого – какие-нибудь советские коммуналки, в них тоже случались такие коридоры.

 – Но, похоже, я был прав, – сказал Иван. – Вы увлеклись проектом Иоанна?

 – Да, он всегда казался мне очень занимательным. Но я увлекся не только его, но и вашей идеей.

 – Как?

 – Я много  знаю про Иоанна. Читал и ваши работы, и именно в них нашел интерпретацию Апокалипсиса как проекта. И подумал: ведь может быть и так. Сейчас самое время, и у меня есть возможности. Мне очень лестно, что вы пожаловали ко мне. Впрочем, я бы и сам вас разыскал. Вот только немного развязался бы с делами. Во многом, сегодняшний мой доверительный разговор – это дань уважения вам.

 – Тронут, конечно. Но какой ужас! Оказывается, это я вас сподобил! Не могу поверить. Эту возможность я вообще не учитывал. Миллионы людей читали Апокалипсис, и всего несколько сотен – мои работы. Кто бы мог подумать! Но вы полагаете, что Апокалипсис – это не проект? Что же тогда? Сознательная мистификация? Или он знал?

 – Не думаю, что мистификация. Скорее, некий воспитательный прием? Очень простой, очень типичный: будете плохими мальчиками и девочками – придет злой бабай или бука-бяка кусачая и унесет.  Я люблю Иоанна за то, что он взял на себя смелость воспитывать все человечество. Немногие в истории решались на это, ещё меньше сумели сделать это так дерзко.

 – Но воспитание – это скучно, не похоже на Иоанна.

 – Воспитание розгами никак нельзя назвать скучным занятием. Тем более что Иоанн отхлестал ментальными розгами миллиарды. Заранее, как цыган цыганенка – до того как тот разобьёт кувшин. А я… у меня  не получилось. И я вынужден в этом расписаться. Никола Сергеевич был прав.

 – В чем именно?

 – Я сразу сказал Малаху, что тон происходящего будет далёк от пафоса. Ни античной трагедии, ни русской драмы, ни французской комедии не случится. Все выльется в трёхгрошовый сериал в стиле соцреализма. С легкими вкраплениями дури, разумеется. Наша Страна – она и есть наша Страна.

 – Здесь можно курить? – спросил Сима.

 – Да, прошу вас, если дамы не возражают.

 – Вы просто опоздали, – сказал Сима, закуривая. – Страна тут не причем. И в любой другой стране, может быть, кроме Северной Кореи, никто бы не напугался по-настоящему. Все точно так же начали бы заниматься всякой мышиной вознёй, запасать-готовиться, причем даже не напугавшись, а просто так, на всякий случай. Или попытались бы развлечься. Разница была бы только в деталях.

 – А в Северной Корее было бы иначе?

 – Вполне возможно, там всё ещё умеют верить. Пожалуй, только там. Весь остальной мир ничем не напугаешь. Чтобы испугаться, мозги надо иметь. Понять, что опасно и чем. А у нас у всех фрагментарное сознание, мозаичное. Мы больше не способны воспринимать целостные концепции,  в наши  головы, переполненные всякой чушью,  конец света просто не помещается. Всеобщих опасностей для большинства не существует, только частные ситуации: здесь, сейчас и лично мне.

 – Да, слишком поздно для Конца Света. Света больше нет. Есть глобальное мировое сообщество, всемирный рынок, единое политическое пространство. А Света нет. Так что и кончаться нечему.

 – А откуда вы так хорошо знаете русский, Малах? – задумчиво спросил Иван.

 – Я способный.

 – Вы араб?

 – Лиза, как тебе не стыдно?!

 – Нет, не араб.

 – Еврей?

 – Какая разница, кто я. Главное – какую роль я играю сейчас.

 – Откуда у вас деньги?

 – Это я вам расскажу чуть позднее, хорошо?

 – А «Поцелуй Иуды»? Это был подлинник?

 – Хватит, Лиза.

 – Всё в порядке. Да, подлинник, он достался мне случайно.

 – А Маггрит? Он же был не так давно украден?

 – Не обращайте на неё внимания, прошу вас, она ещё ребёнок.

 – Вы понимаете, насколько ваш проект безнравственен?

 – Напротив, я считаю его высоконравственным.

 – Прекрати немедленно! Николя, ведь это же вы придумали всех этих страшненьких персонажей: старуху с киселем, медсестру с санитаром, мухоловок? Тех, что появились весной? Они были самыми интересными. День Гнева произвел на меня куда меньшее впечатление. А после того, как пошли слухи о санитаре я месяца два вечерами не выходила.

 – Именно страшненьких, умница вы моя. Не я их придумал – я всего лишь интерпретировал. Страшное, когда оно происходит на земле, пугает куда больше любых небесных ужасов. Потому что близко. А ещё страшнее, когда оно исходит от доброго или безобидного. Отсюда и дети, домашние животные, медсёстры, старухи – старая милая классика. А страшненькое всегда страшнее страшного.

 – Вы мастерски всё это поставили, просто чудесно. Вы безусловный талант, снимаю шляпу. Знаете, я в фильмах больше всего люблю эпизоды. Именно они делают фильм.

 – А мы сегодня видели старуху, там, на заводе. Не она ли была старухой с киселем?

 – Видели колоритную старуху? Нет, вряд ли. Мы нашли несколько старых актрис и бывших цирковых.

 – А что происходило с теми людьми, которые отказывали старухе?

 – Да ничего не происходило. Вот тут-то и поработала пресса. Ну, и слухи, конечно.

 – Так пресса все-таки работала? То есть, я хочу спросить: была ли она специально ангажирована?

 – А как же, Адочка, без нее? Она очень хорошо поработала. Мы создавали эффект лавины: достаточно было одной жёлтой газетке что-нибудь написать, все остальные тут же подхватывали. На халяву что только не схаваешь.

 – Боже, как все просто! А все эти старцы, змеи, белые двери, опрокидывающееся небо? Это что – технические эффекты?

 – Да. У Малаха прекрасная команда, которая использовала замечательные технологии и создала уникальные кинематографические продукты. И если он будет добр ко мне, то я приобрету некоторые из них. Надеюсь, они понадобятся мне для моего фильма.

 – Вы все-таки собираетесь его поставить?

 – А как же, непременно! И это ваше «все-таки» меня слегка обижает.

 – Простите, я не это имела в виду. Просто, после всех этих событий…